Действие второе
Действующие лица в порядке появления
Шагал
Белла - его жена
Кассирер - коллекционер и издатель
Эмигрантская пара в кафе за соседним столиком
Официант
Цветочница
Бродячий скрипач
Воллар – издатель
Двое художников из Германии
Участники сионистского конгресса (переодетые религиозные из Пролога)
Участники советского павильона (переодетые циркачи из Пролога)
Участники немецкого павильона (переодетые циркачи из Пролога)
Нацисты (переодетые циркачи из Пролога)
Мальчик с крылышками, нареченный Иаковом Шагаленок
Сценически действие решено в реалистическом (первые сцены) и гротесковом стиле.
Сцена 1 (Кассирер – работодатель Шагала в Париже. Воспоминания художника о нелегком пути в искусство)
1921 год. Кафе в Париже. Звучит тихая музыка.
Шагал с Беллой вдвоем за столиком. День его рождения.
Белла
- 7 июля,1923 год. С Днем рождения, дорогой! С Днем рождения в Париже! Сколько мира разлито в улыбках этих людей?
Шагал
- Я уже и забыл, что такая музыка бывает. Голова распухла от маршей революции. Но и Париж уже не тот. Ты посмотри сколько сюрреалистов развелось! Если до войны «литературность» в живописи была «трефной», то теперь прямо-таки «кошер». Еще тогда я думал, зачем прокламировать так называемый «автоматизм»? А ныне он процветает. Хотя, как бы фантастично и алогично ни выглядели построения в моих картинах, я пришел бы в ужас при мысли, что в них есть что-то от «автоматизма».
Появляется человек, который о чем-то разговаривает с официантом, потом подходит к столику Шагалов
Кассирер
- Извините, что я нарушаю ваш покой. Вы – Марк Шагал?
Мне подсказали, что у вас сегодня торжество, и вы будете сегодня здесь. Впрочем, сегодня здесь вся русская эмиграция. Но дело не в этом.
Шагал (настороженно)
- Да. А что?
Белла (с возмущением)
- У нас что-то не так с документами? И потом мы уже не в России!
Кассирер
- Ну, неужели я так похож на полицейского или шпиона?
Позвольте мне представиться: Поль Кассирер...
Шагал (не дослушав, изменившись в лице)
- Подождите, Вы тот самый коллекционер немецких и французских книг? Извините, что так вот перебил.
Кассирер
- В общем, да.
Шагал
- Я мечтал с вами познакомиться еще в то время, когда постигал свои «университеты» в Париже до Первой мировой войны. Присоединяйтесь к нам, пожалуйста.
Белла
- У него и до Парижа были хорошие «университеты». Вот в 1908 году взял и «положил» мертвеца на улице, а скрипача усадил на крышу. А помнишь работу «Я и мое село» (1911 г.)? А потом молочницу и теленка внутри коровы! Сколько шуму было!
Кассирер
– Да, но это был не «автоматизм», хотя, очень может быть, что тогда он и подсказал такое художественное решение. Но это еще не дает оснований для провозглашения автоматизма как метода. Нельзя, например, художника, писавшего деревья с голубыми тенями, называть по этой причине – импрессионистом.
Шагал
- В искусстве все должно вытекать из течения, точнее, движения самой жизни, из всего нашего содержания – и сознательного и бессознательного, как «мистика», но та, которая внутри нас.
Белла
- Вот за это-то ты вечно и получал. «Мистика!» - сколько раз это слово бросали тебе в лицо.
Шагал
- Но разве существует на свете хоть одна великая поэма, лишенная мистического элемента? Или даже одно - единственное значительное социальное движение?
Кассирер
- Разве не распадется, не отмирает любой организм (индивидуальный или общественный), если ему недостает мистической силы чувства, мистического смысла?
Шагал
- Дорогая моя, оказывается, я ничуть не изменился! И по-прежнему считаю, что нечестно нападать на мистицизм.
Кассирер
- Более того, думаю, что именно отсутствие мистицизма и губит нынешнюю Францию.
Шагал
- Вот вчера мы были с тобой в Лувре. Сколько я простоял перед картинами Рембрандта? И все почему? Потому что чувствовал, что Рембрандт меня любит.
За соседним столиком расположилась другая пара русских эмигрантов. Он читает газету
Русская эмигрантка
- Музыка! (играя воторником-лисою) Давай потанцуем!
Русский эмигрант
- Подожди! Ты послушай, что сейчас в России! Брат поднял руку на брата! Люди бегут в ужасе оттого, что вот-вот их догонит пуля. Гражданская война. О, наша бедная Россия! Выехало почти два миллиона человек! Лучшие люди.
Русская эмигрантка
- Ну, давай потанцуем…
Русский эмигрант
- Подожди! Официант! Еще водки! (выпивает, встает танцевать медленный танец)
Шагал, Белла и Кассирер общаются за другим столиком
Шагал
- Все вокруг ругают Страну Советов. Но они хотят сделать так, чтобы всем беднякам было лучше. Просто они еще не знают, как это сделать.
Кассирер
- По-моему, тот, кто хотел, тот уехал. Впрочем, сейчас уже все труднее. А вы-то как выскочили?
Шагал (скромно и почему-то с грустью)
- Отпустили…
Белла
- Хорошо, что посол Литвы за тебя заступился.
Шагал
- Ну, не только посол. Это, прямо скажем, наш бессребреник Ю.Балтрушайтис.
Белла
- А вообще-то никто бы ничего не сделал, если бы не А.В.Луначарский.
Шагал
- Жаль, что система у них не та. Такие наркомпросы в любом государстве на вес золота. Если бы у старой России такой был у власти, многое было бы иначе…
Белла
- В любом случае литовцы – молодцы. Я убеждена, что в Каунасе тебя еще не раз поддержат. А вот Берлин не люблю. Чужой он. То войну на весь мир развязывают, то с коммунистами первыми братаются. Все у них там есть, а вот души нет.
Шагал
- Просто немцы порядок любят. В царской России тоже порядок любили. И царь вроде сам по себе порядочным человеком. Так что с того? В гимназию евреев не принимали.
Белла
– Такой был порядок.
Шагал
- Потом в 1906 в Петербург прибыл. Уже в Витебске училище окончил, в фотоателье чему-то подучился, стольких занятий у нашего добряка Пэна – лучшего из учителей живописи и рисунка, а в Центральном училище технического рисования барона П.Л.Штиглица провалили, как миленького. Один так по секрету и сказал: «Для евреев - такой порядок».
Белла
- Зато приняли в 3-й класс Петербургской Рисовальной школы при Императорском Обществе поощрения художеств.
Шагал
- Да. Но это совсем не то, что училище Штиглица! А сколько подрабатывал гувернером! Тоже из-за порядков. Письма не давали на стипендию. На что жить? Когда нет куска хлеба, особенно чувствуешь на себе все порядки. К тому же был порядок и покруче: как получить право на проживание в Санкт-Петербурге еврею из Витебска, родившемуся за чертой оседлости? Сначала отец достает мне какое-то временное удостоверение, мол, закупаю товар у какого-то торговца. Потом – в прислуге у адвоката Гольдберга. Адвокатам разрешалось держать слуг-евреев. Снимали кровать в углу с каким-то мастеровым – одну на двоих. У этого мужика были устрашающе черные усища, но он все равно был ангел. Спать он приваливался всегда к стене, лицом в шершавую неотесанную стену. А мне оставлял место на краю. Я отворачивался от него, ложился спать лицом к окну и дышал, дышал, дышал. А иногда открывал глаза и виновато смотрел на небо, потому что знал, что если он откроет вот так глаза, он его не увидит, и не сможет даже мысленно вот так улететь. И я чувствовал свою вечную вину перед этим ангелом с черными усищами.
Вот и пошел в ученики в мастерскую вывесок, что заработать удостоверение ремесленника, дававшее мне, витебскому еврею, право проживания в Санкт-Петербурге.
Белла
- Но ты быстро взял быка за рога! Уже в1908 (это меньше, чем через год!) поступил в школу-студию С.М.Зайденберга, благодаря которой перешел в художественную студию Е.И.Званцевой. А это Л.С.Бакст и М.В.Добужинский! О чем большем можно было тогда мечтать?
Шагал
- Поверь мне, было о чем мечтать! Из-за многих этих порядков. В апреле-мае 1910 года я впервые участвовал в групповой выставке среди учеников школы Е.И.Званцевой. Это было в «Аполлоне»,
Даровавшем мне встречу с М.М.Виновером, редактором либерального еврейского художественного журнала «Восход». Впрочем, дело не в журнале, а в том, что он был депутатом Государственной думы…
Он дал мне стипендию в Париж. Уже через два месяца я отбыл из России и сразу приступил к занятиям у LaGradChaumlere и LaPalette у А.Дюнуайе де Сегоизака и А.Ле Феконье.
Кассирер
- Он увидел в вас талант!
Шагал
- Просто повезло … В России еще те меценаты были. К примеру, Бакст. Это была почти некрасовская история «У парадного подъезда». Я пришел к Баксту. Было 12 часов (сцена разыгрывается как пантомима с официантом). Слуга, значит докладывает.
Слуга
- Барин еще почивает.
Два часа дня.
Слуга
- Барин почивает.
Четыре часа.
Слуга
- Барин встал, подождите.
Выходит Бакст – этакий европеизированный, эстетствующий низкорослый еврейчик. Златовласый кудрявый эллин, устроивший свои хоромы, как театр. Сам и живет и говорит со всеми, как в пьесе какой.
Бакст
- Мне не до вас, юноша. Через два месяца я буду уже во Францию и не думаю, что когда-либо еще вернусь сюда. Поддерживать искусство в России? Зачем выращивать медвежонка, если он все равно вырастет медведем?
Нигде и никогда я не чувствовал себя так неуютно.
Отвечаю:
- Я не медведь… а можно сделать так, чтобы и я в Париж поехал?
Бакст
- Ты, в Париж? – насмешливо откликнулся он.
Шагал
- Без Парижа современный художник никогда не станет художником! Я выучусь там и не буду медведем!
Бакст
- Резонно. Декорации грунтовать умеешь?
Шагал
- Конечно, - нагло соврал я.
Бакст
- Ну, раз, конечно, видно в Витебске с петухами да коровами выучился, - он иронично рассмеялся, - тогда вот тебе сто рублей. - И бросил их на пол. - Иди, научись грунтовать, потом поговорим.
Ты знаешь, я наклонился и поднял их, потому что у меня не было в кармане ни пятака.
Белла (с недоверием)
- Ты поднял?
Шагал
- Да, поднял… Просто до него у меня уже были другие пороги так называемых меценатов. Согласно существующим порядкам для поддержки талантов, вначале нужно было заручиться рекомендациями от именитых художников и скульпторов (а это тоже зависит от их настроения), а потом к меценатам!
Сколько же порогов было оббито.
Говорю швейцару у двери одного мецената (пантомима с официантом).
Шагал
- У меня рекомендательное письмо от скульптора Антокольского.
Швейцар
-Барин не принимает.
Шагал (у двери другого мецената)
- У меня рекомендательное письмо от скульптора…
Швейцар
- Барин дарует вам стипендию по 5 рублей на три месяца.
Шагал (у двери следующего мецената)
- У меня рекомендательное письмо от скульптора…
Швейцар
- Барин вас примет завтра в два часа после полудни.
Наконец, вхожу, просительно смотрю и молчу.
Меценат
- Знаете ли, любезнейший, я очень уважаю рекомендующего вас. Очень много говорит об искусстве, какая это тонкая для него категория. Много жестикулирует. Еще что-то говорит.
Шагал
- Я хотел бы просить о вашей милости.
Меценат
- Ну, какие могут быть разговоры? Вы будете получать по пять рублей в месяц. И я надеюсь уже очень скоро увидеть нового - «своего» Антоколького!
Потом на протяжении 12 месяцев, каждый раз, когда я переступал порог его дома за назначенными пятью рублями, тот часами рассказывал мне о своем вкладе в русское искусство, замечая, что нерасторопен я на пути художественного мастерства и что рекомендовавший меня Антокольский, видимо, ошибся в юном даровании. На 13 раз швейцар открыл мне дверь, осмотрел с ног до головы.
Швейцар
- Барин сказал, что мещанина Шагала больше не принимать, - захлопнул перед моим носом дверь.
Я понял, что исчерпал положенные им 60 рублей на год.
Так что барскую сторублевку от кумира театра я поднял, грунтовать заодно выучился, хотя с Бакстом не поехал. Виновер дал стипендию на Париж.
Кассирер
- Но, насколько мне известно, Виновер, к искусству никакого отношения не имеет?
Шагал
- Не имеет. Просто его мне послала судьба. Он был депутатом Государственной думы. Но не искал государственных путей помощи. Так и говорил: «Трудные у России порядки». И платил, сам когда и как мог. Я не могу даже его меценатом назвать, потому что он это делал так, что нельзя было не дорасти до его доверия …
Белла
- Значит, счастливчик!
Шагал
- Еще бы! Конечно, счастливчик! Тогда Париж Париж стал моей академией. Мастерская в «Улье» на Монпарнасе.
Белла
- О «пчелах этого улья» все наслышаны! Такие там художнички-«академики»! Твои А.Метцен, Р.Делене, А Ф.Леже и А.Модильяни! Белая кость. И скульпторы-костоправы, твои Ж.Липшиц, А.Лоран - вечно в глине или в каменной пыли.
Шагал
- Все-то ты помнишь, что я тебе рассказывал.
Белла
- Я же не только твоя жена, но и (с пафосом) сундук твоих воспоминаний.
Кассирер (с улыбкой)
- Сундук?
Шагал (счастливо улыбаясь, потрепав Беллу за плечо)
- Вот такая у меня необыкновенная Муза! Я помню весну …
В это время мимо их столика проходит пожилая женщина, продающая цветы.
Цветочница
- Для вашей дамы, месье…
Шагал (к цветочнице)
- Для жены, (к Белле) выбирай.
Та выбирает белые розы, Шагал расплачивается. Цветочница идет к следующему столику.
Шагал (к Белле и Кассиреру)
- У меня тост. За мою Беллу.
Белла
- Но сегодня День твоего рождения
Шагал
- Я родился в день воссоединения со своей Музой. Все, что было раньше, еще не было жизнью.
Белла
- Почки на деревьях были отчаянно независимыми и выплескивали свои первые клейки листочки, вы выставлялись в Салоне независимых, а осенью, добавив золото прозрения, - в Осеннем салоне (дать картины).
Туда еще прибыли ваши рифмоплеты слоноподобный Г.Аполлинер, поглощавший все Партос. Я ничего не смыслю в поэзии, но вот вкус еды он знал точно. Удивительно, как он не проглотил стихотворение, которое посвятил тебе! А этот твой Б.Сандрэр? Вообще, что в нем такого? Ну, разве что переплюнул толстяка и посвятил тебе целых два стихотворения («Портрет» и «Ателье»)!
Шагал
- Так оно и было! Может быть, ты и впрямь, как Муза, залетала туда? Признавайся? (берет ее за руки) «Улей» был в сборе! Прибыли все обитатели его клейких (не от меда) от красок и пыли клеток-мастерских.
Самое парадоксальное, что именно мои работы из Парижа были высланы в Санкт-Петербург - в «Мир искусства» и в «Ослиный хвост» в Москве. Уж так устроена Россия. Что всегда ее приходилось покорять из-за границы! А через два года состоялась моя первая персональная выставка в Германии, в галерее журнала «Штурн»: 40 картин и 160 гуашей, акварелей, рисунков. Был май 1914 года. Вот там-то я и познакомился с Луначарским, что был там проездом, по случаю, зато написал здоровенную статью для «Киевской мысли».
Кассирер
- Вот тоже вам пример. Начинал с «Киевской мысли», а потом сменил интересы. Не буду развивать эту тему. Мы все меняемся. Или нас меняет жизнь. Еще каких-то десять-пятнадцать лет назад я собирал и издавал книги строго тематически - только французскую и немецкую. Сейчас (не буду говорить о причинах) немецкая книга мне неинтересна. До меня дошел слух, что вы написали необычную книгу о России.
Белла (уже доброжелательно включившись в разговор)
- Это не совсем так. Это автобиография. Потом она на русском. А вас интересуют только французские книги?
Кассирер
- Вот это меня интересует как раз-таки больше, а с переводом, что за проблема? Марк у меня есть предложение. Ваша рукопись для меня, как коллекционера и издателя сразу возрастет в авторитетности, как только вы сделает к ней офорты.
Шагал
- Я сделаю это с радостью.
Кассирер
- А я с радостью издам.
Белла (поднимает бокал с шампанским, приглашая Шагала и Кассирера присоединиться)
- Ну, что ж, за будущее издание!
Кассирер
- Уж поверьте моему нюху, оно станет вашим будущим.
Шагал
- Спасибо за надежду. Я сделаю все и к сроку. Я должен обеспечивать семью.
Кассирер
- Я жду вас у себя через неделю с рукописью и несколькими офортами, и вы получите аванс. А сейчас, еще раз примите мои поздравления. Я удалюсь, а вы продолжите свой семейный праздник (удаляется).
Белла (радостно бросаясь в объятия к мужу)
- Видишь, Марек, Париж – это не Берлин! И еще… Так хорошо, что ты купил сегодня цветы (все погружается лицом в розы и вдыхает их аромат).
Неожиданно к их столику подошел скрипач. Он играл еврейскую песню. Шагал взглянул на него. Нащупал в кармане мелочь. В памяти пронесся Витебск – пустить по картинам. Яркая вспышка света, словно вспыхивает витебская мельничка.
Шагал (с некоторой грустью, но всепоглощающей нежностью смотрит на нее и целует ей руку)
- Жаль, что не рябины…
За другим столиком пьют кофе и беседуют мужчина и женщина, эмигранты (она курит).
Пронзительная сирена пожарной машины.
Русский эмигрант
- Опять где-то пожар.
Русская эмигрантка
- Это просто напасть на Париж! Никогда раньше столько пожаров не было (отряхивая пепел в пепельницу).
Русский эмигрант
- Это все оттого, дорогая, что дамы нынче много курят. Официант, еще водки…
Сцена 2 (Работа, как ритм дождя: «Мертвые души», Лафонтен, Библия)
Шагал и Белла у себя дома. Обстановка крайне скромная.
Шагал (один за столом у себя дома)
- «Моя жизнь» (рисует).
За кадром голос Шагала (фрагменты из книги « Моя жизнь»)
- На Йом –Кипур я не в силах бывал держать пост до конца и на вопрос моей мамы «Ты постился, сынок?» - отвечал ей, как обреченный: «Да-а-а».
Нескончаемый день! Возьми меня, Господи, приблизь ты меня к себе, если ты есть, сделай меня лазурным. Лунным, чудесным, спрячь меня в ори-койдеше, рядом с Торой, соверши что-нибудь для меня, сделай что-нибудь, Господи!
Появляется мальчик от Иакова (маленький Шагал), надевает крылышки и пролетает. Садится на одну из крыш. На картинах однимает козу, петушка, берет свиток с Торою и с трепетом держит.
Скоро встает Луна… Свечи догорают, трепещут последними огоньками. То ли люди дотягивается до Луны, то ли Луна сваливается нам на плечи…
В лунном свете дорога – молится… Плачут дома…» (здания)
Начинается дождь, сквозь который на проекторе видны отщелканные офорты к «Моей жизни».
Входит Белла.
Белла
- Марек. Кассирер был прав: «Мы не будем голодать!» Новый заказ! Письмо от господина А.Воллара. Серия офортов к «Мертвым душам» Гоголя! Мы становимся состоятельными людьми! (обнимает и целует его)
Шагал
- Это для того, чтобы наши души были живы (продолжает рисовать)
Начинается дождь, сквозь который на проекторе видны отщелканные офорты к «Мертвым душам».
За кадром голос Шагала
- С 27 рублями, в первый и в последний раз полученными от отца, я собираюсь в Петербург – учиться живописи. Отец, как всегда, торопливо разогревая чай в самоваре, замечает: «Можешь ехать, но имей в виду денег у меня больше нет и не будет. Вот все, что мог собрать.
За окном дождь. Шелест еврейской молитвы.
Входит Белла.
Белла
- Марек, вот еще заказ. Послушай!
Господин А.Воллар заказывает тебе иллюстрации к «Басням» Лафонтена.
Шагал
- А басню про себя он не заказал?
Белла
- Неважно. Это хороший заказ или нет?
Шагал (радостно улыбаясь)
- Слава Б-гу, Лафонтен был творчески плодовит! (обнимает жену) Значит и у меня будет работа! Ну, и пройдоха этот Воллар! Еще не получил все офорты к «Мертвым душам», а уже заказывает новое.
Белла
- Так он же видел некоторые работы?
Шагал
- Ну, разве что некоторые.
Белла
- А сколько ты сделал?
Шагал
- Кажется, 98. Дай мне чаю, дорогая. Я что-то очень устал. И найди Лафонтена…
Белла приносит чай, томик Лафонтена. Тот перелистывает. За столом засыпает.
Продолжает рисовать. Начинается дождь, сквозь который на проекторе видны отщелканные офорты к «Басням» Лафонтена.
За кадром голос Шагала
- Мои тетки, Муся, Хая и Гуча! На ангельских крыльях летали по базару – над корзинами ягод, винограда, груш. Я тоже бывал на базаре, но летали там только они. И вот однажды я увидел вывеску, вроде тех, что висят над лавками «Школа живописи и рисования художника Пэна». «Все,- решил я, - хватит перебирать овощи и фрукты! Поступлю в эту школу и стану художником».
И вот перед нами ставили гипсовую голову.
Надо было ее срисовать.
Я приставлял карандаш к глазам, вымеряя пропорции. И опять ошибался.
И вот нос у Вольтера свисал все ниже и ниже.
Неужели я уже тогда рисовал Лафонтена?
За окном - дождь. Шелест еврейской молитвы.
Входит Белла. С чаем в руках и томом Библии.
Белла
- Марек. Вот еще предложение. Господин А.Воллар заказывает тебе иллюстрации к Библии!
Шагал
- Хорошо, дорогая. Я что-то очень устал (передает ей стопку офортов). Разбери их, пожалуйста, по басням.
Пьет чай. Открывает томик Библии, перелистывает. Засыпает, и на это время за окном прекращается дождь. Уже очень скоро Шагал просыпается и вновь начинает рисовать. И вновь начинается дождь, сквозь который на проекторе видны отщелканные офорты к «Басням» Лафонтена.
За кадром голоса Шагала и ребе
- … Прихожу к ребе. Один, за столом, горит свеча, читает мою записку, глядит на меня.
- В Петербург, значит? Если тебе там будет лучше – поезжай. Благословляю тебя.
- Да, ребе, но жаль оставлять здесь родных…
- Значит, хочешь остаться в Витебске? Благословляю тебя.
А мне так хотелось побеседовать с ним о живописи, о себе… Я хотел расспросить его про избранничество, про еврейского Б-га, про Библию, про то, что он думает о Христе, чей ясный лик давно уже тревожит мою душу…
А он опять:
- Благословляю.
Я распахнул дверь и вышел на улицу. Лунный свет заливал землю. Он струился с неба. Я хотел быть в этом свете. Г-ди, что ж он за ребе такой, этот прославленный реб Шнеерсон?
(показ серии офортов закончился. Лунный свет в окне.)
Белла (входит с чаем и письмом в руках)
- Марек. Вот еще предложение.
Шагал (с усталостью и безысходностью)
- Подожди. Вот уже два года, не поднимая головы, я делаю Библию… Иногда мне кажется, что я никогда…
Белла (подходит к нему, обнимает, прижимает к себе)
- Не смей произносить это слово. Ты устал, мой родной, успокойся (гладит его по голове). Ты не поверишь, но это письмо не от Воллара. Нет. Мэр Тель-Авива приглашает тебя с семьею (значит, всех нас) предпринять путешествие по Палестине, Египту и Сирии. Да, я забыла тебе сказать, что пока ты работал, я сделала перевод «Моей жизни» на французский сама. И мы сможем издать ее. Я уже нашла издательство, но не как коллекционное издание, а как популярную книжку для всех. А. Сальмон уже написал предисловие. Просто все это время ты был так занят, что я не решалась тебя отвлечь чем-либо.
Шагал (Пьет чай. Вертит перед глазами письмо от мэра Тель-Авива, буквально засыпает)
- Хорошо, Беллочка. Я действительно что-то переутомился (передает ей стопку офортов). Разбери их, пожалуйста, по главам. Если какие подписи я не сделал, все вывери, как надо, дорогая.
Белла (укладывая его на диван)
- Не волнуйся, Марек. Я все сделаю (заботливо укрывает его еще одним одеялом).
Шагал, кажется, уснул. Белла сидит на краю дивана. С состраданием и нежностью смотрит на него.
Белла
- Милый мой, почему я – не ты?
Шагал (сквозь сон)
- Это замечательно, что так в жизни случилось.
Белла (виновато кивнув головою)
- Спи, родной, спи! Не буду тебе мешать!
Шагал
А в Палестину мы, конечно же, поедем.
Засыпает. Во сне слышатся гудки пароходов. Шум моря. Много света. Клекот чаек. Море словно выплескивается в зал и чайки парят над залом (пустить ролик).
Сцена 3 (Встреча с художниками из Германии)
Вторая половина 1930-х годов. Париж. Кафе. Двое художников, приятелей по «Улью», прибыли в Париж из Германии, ожидают Шагала. Появляется Шагал. Они радостно встречают друг друга.
Первый художник (напряженно)
- Наконец-то, хотели встретиться с тобой…
Второй художник
- Нужно поговорить.
Шагал (с распростертыми объятьями)
- Ах, «Улей», «Улей», где мы были пчелы! Боже! Да сколь ж мы не виделись-то?! (обнимаются) Когда вы мне позвонили, что вы сейчас здесь, я просто не мог в это поверить. Так у вас в Берлине все налажено было. Впрочем… (к официанту) любезный, принесите нам по фужеру хорошего вина, (к художниками) связавший нас Париж не знает времени. Растут только наши дети, а мы такие же, как были в юности…
Первый художник
- Это мы с тобой в юности, а Париж не юный, а инфантильный.
Шагал
- Чем вам, друзья, вдруг не угодил Париж?
Первый художник
- Здесь все, словно с завязанными глазами и ватой в ушах. Вот читаю «L’artmoden» и не могу поверить в то, что пишут в свежей газете: «Сегодня, как никогда остро встает проблема строительства музеев современного искусства. Музей – это не только место для хранения произведений искусства, но и место их исследования. Это исследовательский центр, организующий серьезные выставки, занимающийся реставрацией работ. Это залы со специальным освещением, помещения для хранения произведений искусства, залы для лекций и библиотеки».
Шагал (с замечательным настроением)
- Так правильно пишут. Таким должен быть современный музей. В Нью-Йорке сейчас такой строят (Музей современного искусства в Нью-Йорке, Мома), в Париже (Музей современного искусства для всемирной выставки 1937) и Мюнхене (Дом немецкого искусства) в Мюнхене уже достраивают.
Второй художник
- В любом случае это крупные вложения, не знаю только для чего...
Первый художник
- Марк, послушай приемник (включает).
Радио
Призывы, лозунги нацистской Германии. Нацистские марши. Речь Гитлера
- «Каждый художник, который изображает небо зеленым, а траву голубой, должен быть подвергнут стерилизации» (Гитлер).
Шагал (словно ошарашенный)
- Непостижимо! Что за заявления! Ведь Гитлер любил рисовать! В юности он даже поступал в Венскую художественную академию!
Второй художник
- Только забраковали. Вот это его фиаско на ниве изобразительного искусства уже отзывается в судьбах тех, кого признали.
Шагал
- Во истину высокая трагедия невозможна без рокового героя. Вот вам проекция на жизнь художника в искусстве.
Первый художник
- Истоки могут быть какими угодно. Но есть факты. В 1929 году нацистской партией создан «Союз борьбы за немецкую культуру». Его главой назначен Альфред Розенберг. Также большую роль в этой организации играет профессор Пауль Шульце-Наумбург.
Я думаю, что «охота на ведьм» уже началась. То, что происходит сейчас в Германии, при всем том, что с авангардистами, которые, по немыслимому стечению обстоятельств, чаще не просто левые, но коммунисты, - это уже насильственное отторжение художников от профессии в масштабе всей Германии и действует как необратимая акция.
Второй художник
Закон о восстановлении профессионального чиновничества, вышедший в апреле 1933 года, спровоцировал увольнение с работы десятка ведущих мастеров из Прусской Академии искусств в Берлине, а также преподавателей рисунка и живописи в художественных учебных заведениях. Аналогичные санкции были применены и в отношении к прогрессивным искусствоведам и руководителям музеев. С учреждением Имперской палаты культуры в ноябре 1933 года возможность работы потеряли тысячи художников, исключенных из ее состава, в том числе и по расовым признакам, ввиду политической неблагонадежности или за пристрастие к авангардизму.
Первый художник
- Ты не поверишь, Марк. Но мы не прошли профессиональной аттестации. Нас не приняли в союз, потому что мы не реалисты!
Шагал
- Что за абсурд! Я тоже не реалист.
Второй художник
- Так ты во Франции – не в Германии.
Первый художник
- А там, коль ты не член Союза, тебя увольняют с работы, и единственное, на что ты можешь рассчитывать – это «здоровый» физический труд на сельскохозяйственных работах, иначе – тунеядец! Все должны работать – неважно где. Вот вам рецепт решения проблемы безработицы. Шесть миллионов – не шутка.
Второй художник
- С трибун уже, не стесняясь, говорят: «Эти авангардисты воздух портят». Еще вот послушай:
Радио
- 1933 год. Правительство Третьего Рейха учреждает проведение ежегодных Имперских трудовых соревнований среди рабочих с целью улучшения их квалификации и демонстрации единства между рабочим классом Германии и нацистским режимом. Соревнования должны охватить все виды трудовой деятельности, начиная с тяжелой промышленности и кустарного производства, заканчивая государственными конторскими служащими, включая студентов. Победитель в Имперском трудовом соревновании – это олимпийский чемпион во славу Третьего Рейха.
Шагал (возмущенно)
- Но не могут же все мыслить одинаково? Год-другой и все вернется на круги своя.
Второй художник
- Понимаешь, там уже страшно жить художнику. Перекантуемся здесь немного, а потом решили – в Америку.
Первый художник
- Ты только послушай, как Имперские союзы служащих затягивают удавки на профсоюзах.
Радио
- Создан Имперский союз учителей (1933 г.). Каждый школьный преподаватель под контролем министерства просвещения и пропаганды обязан воспитывать подрастающее поколение в духе национал-социализма. Создано Имперское министерство авиации во главе с Германом Герингом.
Второй художник
- С 1933 года это держалось в строжайшей тайне, поскольку нарушало Версальский договор 1919 года, по которому Германии было запрещено иметь военно-воздушные силы. А теперь уже официально объявлено, что с марта 1935 года под контролем министерства авиации ведется строительство Люфтваффе.
Шагал
- Вы оба очень возбуждены. Но успокойтесь. Вы уже здесь. Я понимаю, как это болезненно. Сам когда-то эмигрировал из России. Но не переживайте так? Пусть немцы переживают! О чем таком можно думать после фиаско в Первой мировой? А все то, что они сейчас делают, лишь сами себя и уничтожат. А мы… да сколько мы с вами не виделись! (к официанту, пытаясь скрыть внутреннее волнение) Любезный, принесите нам, пожалуй, водки.
Сцена 4 (Первое сожжение: Судьба выставки «Большевизм в культуре»)
Шагал и Белла дома.
Белла
- Что-то случилось, Марек? Ты как-то странно возбужден. Даже выпил? (с удивлением)
Шагал
- Ты знаешь, у меня из головы не идет сегодняшняя встреча. Приехали двое художников из Берлина (я знал их еще по «Улью»), они эмигрируют в Америку. Включи-ка немецкую волну (освобождая ворот рубашки). Мне любопытно послушать.
Радио
- Правительство Третьего Рейха гарантирует народу защиту от авангардных произведений изобразительного искусства. С марта и до конца 1933 года будут проведены окружные передвижные выставки «дегенеративного искусства»: в Майнгеме – «Большевизм в культуре»), в Нюрнберге «Камера ужасов в искусстве»), в Дрездене («Искусство на службе разложения») и другие выставки вырождающегося искусства.
Белла (с возмущением)
- Что? Художников-дегенератов? И ты после всех этих формулировок будешь участвовать в Майнгеме? Срочно пошли телеграмму, что отказываешься.
Шагал (сдержанно)
- Если Министерство пропаганды называет авангард большевизмом, это говорит о том, что при желании все, что угодно, можно притянуть за уши, а не о том, что авангард – это одно и то же, что большевизм. И потом, почему я должен ненавидеть большевиков? Вспомни, на какую должность они меня назначили. Вспомни Луначарского. Они по-своему романтики. И к нашей семье относились прекрасно.
Белла (продолжая возмущаться)
- После того, как у отца ювелирные магазины забрали, и все мы остались, в чем мать родила!
Шагал (сняв жилетку)
- Я не хочу сейчас об этом говорить. Но, если всех участников выставки в Майнгеме, моих коллег, вдруг стали называть «большевиками», значит, и, я такой же большевик, как и они.
Белла (продолжая возмущаться)
- И «дегенерат» тоже?
Шагал (вешая жилетку на спинку стула, сдержанно)
- Ну, брось, Белла! Как можно серьезно относиться к этому эпатажу? Мало ли рекламных трюков? Называют так, чтобы привлечь внимание, чтобы сбор был выше. А, может, разнарядка какая на выставку у этих клерков, сам бумажной работой занимался.
Белла (продолжая возмущаться)
- Значит, «пунктик» для дегенератов из Министерства здравоохранения теперь перекочевала в Министерство искусства?
Шагал (сдержанно)
- Беллочка, успокойся, дорогая. У администрации вечно есть какие-то «заморочки», непосильные для разума художника. Хотя здесь, мне кажется, это чья-то личная точка зрения…
Белла (с чувством)
- Ты только сейчас это понял… Личная точка - фюрера и нацистов. Понимаешь, ты так долго работал над Библией. Ты застрял на какой-то ступеньке Иакова… и политика прошла мимо тебя. Она сохранила твою душу и твой дар… (едва не плача) А эти недоумки тебя отписывают к дегенеративному искусству?
Шагал (надевая жилетку,сдержанно)
- Время само все расставляет на свои места, как бы кого ни называли.
Радио
- Поручаю президенту Имперской палаты изобразительных искусств профессору Адольфу Циглеру возглавить специальную комиссию, с целью провести чистку более чем 100 музеев Германии и реквизировать все образцы декадентского и большевистского искусства. Адольф Гитлер,1936 год.
- Довожу до сведения всех граждан Третьего Рейха: число безработицы в стране сократилось с 6 до 1 миллиона. Адольф Гитлер. 1936 год, съезд национал-социалистической партии.
Белла (едва придя в себя, бросается на грудь к Шагалу)
- Марк. А ведь это свершилось. Он будет давать им работу, а они будут его поддерживать.
Они не будут спрашивать «зачем»? Они устали от безработицы. И они будут ему на него молиться (плачет).
Радио
- По окончании окружной выставки «Большевизм в культуре» в Майнгеме все работы уже выносятся на центральную пожарную площадь для публичного сожжения. Культура Третьего Рейха – это культура здоровых людей.
Звучит нацистская музыка.
Шагал и Белла стоят в растерянности, не в силах поверить собственным ушам, что работы всех участников выставки подлежат публичному сожжению и уже вынесены на центральную пожарную площадь. Немая сцена...
Отголоски реквиема.
Шагал
- Того, кто начал жечь, уже не остановишь.
Пожар. Звучит наступательный нацистский марш.
Сцена 5 (Мы – евреи: Еврейский научный институт)
Вильна. Еврейский научный институт. Шагал за трибуной. На экране – лекционный зал.
Голос за кадром
- Вильна. 15 августа 1935 г. Еврейский научный институт (идишер висишафтлэхер институт). –
Съезд ИВО (идишер висишафтлэхер институт). Тема съезда: «Что евреи должны сделать для науки?»
Шагал (Шагал за кафедрой)
- Казалось бы, мое место не здесь. Я – художник. Вы – ученые. Но я тоже здесь, точно так же, как и вы. У нас с вами одна страсть – евреи. Вот почему на этой кафедре я чувствую себя, словно на одной из ступенек лестницы Иакова.
Именно сейчас, в эту страшную пору, когда в моду вновь входит антисемитизм, я еще раз хочу подчеркнуть, что я – еврей. При том, что – интернационалист – по духу, но не в пример революционарам-профессионалам, с презрением отряхивающегося от своего еврейства.
Есть ряд причин, по которым я здесь.
Все эти домишки и лавки я давно уже выучил наизусть, но ваш институт, хоть он и кажется бедным, словно лачуга с моих картин, он прекрасен, как Храм Соломона.
Я приветствую его, я приветствую вас, работников и друзей Института, его основателей.
Этот дом, возведенный без всякой поддержки со стороны государства, на одном лишь воодушевлении и любви, - пример упорной еврейской преданности идее, культуре.
Главная цель моего приезда – еще раз напомнить не вам, которые содеяли больше, чем кто-либо, а евреям мира, что Еврейский Научный Институт – это то, что необходимо, впрочем, не менее прекрасным был бы и Еврейский Музей искусств по образцу современных музеев мира.
Кто-то из зала
- Но у еврейской интеллигенции вообще, и у еврейских писателей в частности, отсутствует интерес к изобразительному искусству. Весь мир для них – в литературе.
Шагал
- Если бы еврейская поэзия и литература приобщились к другим видам искусства, в том числе и к живописи, это только бы обогатило ее, обеспечило подъем и духовный и образно-стилистический.
Кто-то из зала
- Как, к примеру, русское искусство?
Шагал
- Пожалуй. Пушкин и псевдоклассики его эпохи, Гоголь и Александр Иванов, Толстой и передвижники, Чехов и Левитан. Как эти связи наполнили творчество этих писателей интенсивной пластической актуальностью, были еще одним источником свежести, щедрости их всечеловеческого языка.
Кто-то из зала
- Мы же, современные евреи, но наши предки тысячи лет назад создали Танах, Книги Пророков – основу религий многих народов, нам не нужно свое искусство, нам не нужна своя живопись.
Шагал
- Даже та, которая получила бы резонанс в мире?
Кто-то из зала
- Евреи не покупают картин и поддерживают живописцев, потому что Тора, давшая нам Десять Заповедей, гласит: «Не сотвори себе кумира».
Шагал
- Вот и получилось, что наш монотеизм куплен дорогой ценой. Во имя него евреям пришлось отказаться от того, чтобы смотреть на природу глазами, а не только душой. Я немного отвлекся от темы (пауза). Впрочем… меня уже отнесли к «дегенератам» (пауза)… Еврейский Научный Институт – это то, что должно быть в мире – вопреки антисемитизму. Это драгоценный вклад, но должен быть создан и Институт Искусств, национальные художественные фонды. Знаю, как трудно начинаются таки начинания, но пусть они лучше продвигаются. Мне давно хотелось высказаться о нашей роли, о вашей роли, о роли всех нас – не только художников и не только ученых – всех евреев, творящих на благо всего человечества.
В дни кризиса не только материального, но и духовного, когда вокруг куска хлеба разгораются мировые войны, и евреям воистину негде и нечем жить, именно в эти дни нет сладостнее предназначения, чем терпеть и работать во имя нашей миссии, нашего духа, который все еще жив в Танахе, в наших мечтаниях о человечности и об искусстве, и который способен вывести нас. Евреев, на верный и праведный путь, в поисках которого народы проливают кровь. Кровь свою и чужую.
Пустить кадр из фашистской Германии
Голос за кадром
- Поручаю президенту Имперской палаты изобразительных искусств профессору Адольфу Циглеру возглавить специальную комиссии, которая уполномочена провести чистку более. Чем 100 музеев Германии с целью реквизировать все образцы декадентского искусства. 1936 год, Адольф Гитлер.
Сцена 6. Всемирная ВЫСТАВКА в Париже (решена в гротесковом стиле)
1937 год. Париж. Всемирная выставка. Открытие. Гимн Франции .Все участники сцены гуляют по выставке. Набережная Сены. Павильоны Советской России и национал-социалистической Германии. В центре – Эйфелева башня.
Действие происходит на стороне павильона Советской России. Пантомима, связанная с экспонатами павильона. В пантомиме участвуют переодетые циркачи из живой картины Шагала в Прологе.
Радио (как вариант: экскурсовод-циркач, одновременно все в пантомиме)
- С 1920-х годов вся Европа с нетерпением ожидала проведения Всемирной выставки, проходящей под девизом «Искусство и техника в современной жизни». 45 стран построили здесь свои национальные павильоны.
Всемирная выставка 1937 года в Париже стала первым универсальным смотром достижений цивилизации после окончания Первой мировой войны и принятия Конвенции о международных выставках.
В числе стран-участниц, демонстрирующих свои достижения, - Советская Россия и национал-социалистические Германия и Италия. Их павильоны возвышались в самом центре на набережной Сены рядом с дворцом Шайо. В отличие от павильонов других стран российский и германский сами по себе являли художественно-идеологические экспонаты, символизирующие расцвет культуры и индустрии, благодаря избранной государствами системами - социалистической с одной стороны и нацистской – с другой. И та и другая стороны особое значение придавали пропаганде своих идей в кругах мировой общественности, что выделяло их павильоны и было отражено в содержании экспозиций.
Как возможный вариант: звучит что-либо из репертуара Ансамбля Красной армии имени Александрова. На сцене, на стороне советского павильона танцор в форме красноармейца танцует в присядку и т.п.
Радио (как вариант: экскурсовод-циркач, одновременно все в пантомиме)
- Советские архитектор Б.М.Йофан и скульптор В.Мухина – авторы павильона, синтезирующего символический образ страны Советов, отметившей в этом году свое 30-летие. Ясные, лаконичные, логические, динамичные жизнеутверждающие формы в ритме ступенчатого нарастания прямоугольных объемов, гладкие стены. Самую высокую часть здания, поднимавшегося на высоту 34 метра, венчает 25-метровая скульптура «Рабочий и колхозница». Само выставочное здание, как гигантский пьедестал для статуи, составляя органичное и единое целое. Статуя в стремительном порыве остановилась у края плоской крыши входного пилона, высоко подняв серп и молот – символ страны Советов, творчества масс системы социализма. Впервые в архитектурной практике здание завершено статуей из нержавеющей стали. Авторский коллектив художников советского павильона был удостоен Гран-при всемирной выставки. Архитектура самого павильона - золотой медали.
Набережная Сены. Все участники сцены гуляют по выставке, перемещаясь из павильона Советской России в павильон национал-социалистической Германии.
Действие происходит на стороне немецкого павильона (пантомима из Третьего Рейха). Пантомима, связанная с экспонатами павильона. В пантомиме участвуют переодетые циркачи из живой картины Шагала в Прологе. Звучит нацистский марш. Все в военной форме, выполняют команды т.п.
Все персонажи пьесы ходят парочками по сцене, рассматривая павильоны.
Белла (со страхом глядя на возвышающиеся фасады. Скульптуры на павильонах словно наклоняются)
- Марк, ты посмотри напротив России – орел со свастикой. Это совсем не выставочный смотр!
Шагал (пытаясь ее отвлечь)
- Это проект Альберта Шпеера - придворного архитектора Гитлера.
Белла
- Да хоть кого! Они словно вздыбились друг против друга!
Шагал
- Белла, это выверенные монументальные формы псевдоклассицизма, призванные удивлять своей величественностью и подавлять то ли серпами и молотами, то ли венцами и орлами.
Белла (дрожа всем телом и почти крича)
- Они подавят и задавят всех! А орел выклюет все!
Шагал (пытаясь успокоить Беллу, обнимает и прижимает к себе)
- До России еще нужно дойти, а противостояние, боюсь, что уже началось.
Тишина. Все застывают на какое-то мгновение. Гудит сирена. Слышен гул самолетов и разрывающихся бомб. Все в застывших позах.
Неожиданно низко опускаются, словно грозовые облака. Шагал выделяется из толпы, взбирается по лестнице Иакова. Дотрагивается, пытается схватиться, но все облака вдруг становятся кровавыми. Он растерянности смотрит на всех.
Сцена 7 (Второе сожжение: Дом германского искусства)
Германия.Дом германского искусства. 1937 год. Проектором дан общий фасад музея. Сценически копируются приемы фильмов про разведчиков (к примеру, «Семнадцать мгновений весны»)
Комментирующий голос за кадром (как в фильме про разведчиков)
- 1937 год. Мюнхен. Принсрегентенштрассе. Дом германского искусства (HausderKunst – сказать, как правильно). Это выставочное здание, примыкающее к Английскому парку, строилось по прямому указанию фюрера, верного в своих взглядах заветам исторического романтизма в зодчестве Карла Фридриха Шинкеля. На месте знаменитого Стеклянного дворца у старого ботанического сада архитектор Пауль Людвиг Троост возвел величественный храм нового нордического искусства, сочетающий в своем облике эллинскую ясность и простоту современных форм. Камень основания музея был положен в 1933 году, как начало воплощения в жизнь одного из международных проектов, подобно Музею современного искусства в Нью-Йорке (Мома) и Музею современного искусства в Париже.
Действие происходит в двух частях сцены.
Левая половина сцены - Выставка величайшего германского искусства. На сцене – Гитлер в своем окружении (пантомима), мелькают кадры отобранных властями работ. Звучат нацистские марши и призывы.
Комментирующий голос за кадром (видеоролик, пантомима)
- Это был «День германского искусства», положивший на годы войны традицию ежегодного проведения «Большой выставки величайшего германского искусства». Из представленных на утверждение 15 тысяч властями было одобрено около 900 работ. Отбор осуществлялся при личном участии фюрера. Предпочтение отдавалось работам, прославляющим напыщенный героизм, монументализм, красоту немецкой расы, запечатленную в слащавых сценах из сельской жизни и сборщицах урожая - обнаженных нордических девушках, верных своим избранникам - марширующим с флагами штурмовикам.
Да здравствует искусство Третьего Рейха и новое спартанское начало! Здоровое тело - в здоровом германском искусстве! Дух подлинного нацизма - здоровый дух, очищенный от претенциозности и безумия хлама!
Третьему Рейху, строившему немцев по шеренге, нужен был порядок и в искусстве. Экономические резоны его национализации совпадали с политическими. Новой идеологии требовалась твердая почва.
Избавиться авангардных, по мнению фюрера, большевистских или коммунистических идей было просто, поскольку новое в искусстве увлекало лишь интеллектуальную и художественную элиту. В результате «здоровой» чистки общества предложили «здоровое» искусство в понятной псевдоклассической упаковке.
Несмотря на претензии Дома искусства на статус храма «германского искусства, его концепция была с самого начала построена на коммерческой основе - с рестораном, «Золотым баром», пивной и офицерским клубом, в котором ныне располагается знаменитая гламурная дискотека «Р1».
На всех выставках осуществлялась продажа экспонатов, главным покупателем был сам фюрер, завоевывающий себе тем самым славу мецената.
В «День германского искусства» вся партийная элита была здесь. С приветственной речью выступал Адольф Гитлер: «Искусство Третьего Рейха – это возвышенная и обязывающая к фанатизму миссия».
Фюрер покупает картину (пантомима). Директор музея Карл Кольб вручает фюреру купленную им картину. Вслед за Гитлером появляется Геббельс и покупает скульптуру (пантомима).
Голос за кадром
- О «Большой выставке величайшего германского искусства» в личной переписке Йозеф Геббельс заметит: «Художественный уровень не особенно высок, но пришлось купить пару картин и скульптур».
Правая половина сцены.
На сцене – толпы народа, не могут пробиться, мелькают кадры экспонируемых шедевров. Тихо звучит реквием.
Комментирующий голос за кадром
- Рядом с дворцом «нордического искусства», по случаю открытия выставочного здания в галерее парке Хофгартен (ныне здание Немецкого музея театра), была устроена ставшая гораздо более знаменитой выставка «дегенеративного искусства» - экспозиция, составленная из работ, конфискованным нацистскими властями. «Дегенеративное искусство», что это (EntarteteKunst) , - определение, введенное нацистской пропагандой и отражавшее личную точку зрения фюрера в адрес различных видов современного изобразительного искусства. Самоценным объявлялось искусство реалистическое. Все остальное – от импрессионизма до кубизма было отнесено к искусству вырождающемуся. Под действие закона о конфискации из музеев и частных собраний авангардного искусства попало более 20 тысяч работ, включая работы Эмиля Нодье, Макса Бекмана, Оскара Кокошки, Георга Гросса. Экспроприации также подлежали полотна европейских мастеров современности – Пикассо, Гогена, Матисса, Сезанна, Жерико, Ван Гога, а также В.Кандинского, А.Явленского. Комиссией во главе с Геббельсом было отобрано 12890 произведений изобразительного искусства, из которых 700 было продано в Люцерне, принеся солидные валютные дивиденды для начавшей военное перевооружение Германии.
Экспозиция «Дегенеративное искусства» оказалась самой посещаемой в Третьем Рейхе. Восприятию не помешали даже язвительные сопроводительные надписи, предложенные нацистскими «искусствоведами»: «Так большой разум видит природу» или «Немецкие крестьяне в еврейском стиле».
В течение года выставку посетило около трех миллионов человек. Это был ежедневный ажиотаж, происходивший напротив полупустых залов с экспонатами «величайшего германского искусства».
Щелкают кадры с картинами. Люди толпятся в очереди, покупают билеты. Звучит реквием.
Комментирующий голос за кадром
- Официальный запрет породил подпольную торговлю произведениями искусства. Современным данным Всемирного еврейского конгресса, к 1945 году только в США перекочевало предметов искусства на сумму, составляющую два с половиной миллиарда долларов в тогдашних ценах.
Несмотря на официальный запрет, некоторые нацистские бонзы держали в собственных коллекциях образцы современного искусства и продолжали тайно их приобретать. Йозеф Геббельс был поклонником покинувшего нацистскую партию Эмиля Нодье. Из-за подобных пристрастий Геббельс чуть не рассорился с Гитлером. Герман Геринг и Бальдуф фон Ширах интересовались импрессионистами. Бальдуф фон Ширах впал в немилость после того, как настоял на покупке работ лучших импрессионистов для музеев Вены, гауляйтором которой являлся. В 1943 году он организовал выставку импрессионистов и, будучи искусствоведом по образованию, сам написал предисловие к каталогу, в котором заметил: «Импрессионисты отражают действительность и не надо слушать всяких недоумков». Рихард Вагнер выразил свою не связанную с мнением Бальдуфа фон Шираха точку зрения по другому вопросу: «Еврею все равно, что сказать в произведении искусства, остается вопрос – как сказать, - и этот вопрос для него единственный, достойный заботы».
Щелкают кадры с картинами. Люди толпятся в очереди, покупают билеты. Звучит реквием.
Комментирующий голос за кадром (на фоне реквиема)
- 20 марта 1939 года. Берлин. Главная пожарная площадь.
Из-за кулис появляется Шагал, взбирается по лестнице Иакова.
Он добирается до опускающихся огненно-кровавых облаков, надевает крылья, пытаясь улететь, преодолевая кровавые облака, но они продолжают опускаться на землю, как коричневые тучи, опускаясь до земли, начинают пылать, превращаясь в пожар. Шагал, таким образом, словно горит на костре.
Комментирующий голос за кадром (на фоне пожара)
- В этот день на Главной пожарной площади Главной пожарной команды в Берлине было предано огню 4 тысячи 289 работ из числа выставки «дегенеративного искусства». Среди них – 58 картин Шагала.
А через несколько дней – еще 5 тысяч работ авангарда – во время пожара в Центральном министерстве.
Согласно официальным данным Всемирного еврейского конгресса, в период «дегенерализации» было уничтожено более 40 тысяч полотен и скульптур, о большинстве которых мы никогда не узнаем.
Гитлер любил рисовать. Но, придя к власти несостоявшимся художником, он расквитался с искусством сполна.
Пожар прекращается. Шагал лежит на сцене с опаленными крыльями. Звучит реквием с максимальной громкостью.
Третье действие
Действующие лица
Шагал
Белла
Мальчик
Мать
Отец
Брат Давид
Учитель Иегуда Пэн
Художники – жертвы Холокоста
Хаим Бялик
Мальчик с крылышками, нареченный Иаковом Шагаленок
Сценически действие решено как духовный сюр – надреальность
Депрессия
Фашисты во Франции. Шагал схвачен, но удается освободиться с помощью французских и американских друзей. Америка.
Декорации Нью-Йорка (1941 -1946 ). Звучит музыка Гершвина из «Порги и Бес». Мелькают кадры из американских фильмов. Могут на заднем плане пройтись музыканты с джазовыми инструментами.
На сцене Шагал и Белла стоят в обнимку, кажется, что они на корабле.
Диалог на фоне музыки.
Расходятся в две стороны зала и начинают театральный диалог, как в инсценировке.
Белла
- Я не знаю, как мы все пережили… Приняли французское подданство. Более того. Марк еще каким-то невероятным образом нашел в себе силы участвовать в выставке в парижской галерее И.Зервос. Но это было, скорее, желание самолично проверить, что не сгорел, и в 1940 году перевезти на юг Франции в местечко Гордее. И вот – приглашение от Музея современного искусства в Нью-Йорке приехать в США, А.Матиссу, П.Пикассо, Р.Дюфи, Ж.Руо, М.Эрнсту.
Шагал
- В этой несусветной политической неразберихе, понятно, чего только не происходило. В 1941 году в Марселе меня арестовали, впрочем, арестовывали всех подряд… К счастью, почти сразу освободили. И, тем не менее, этот отъезд еще более подстегнул наше решение покинуть Европу. Уже в июне 1941 года мы перебрались в Нью-Йорк.
Белла
- Инквизиторские костры пылающей Европы стались позади. Казалось, что американцев, кроме страсти к Гершвину, джазу и кино, не интересует в принципе ничто.
Шагал
- А эмигранты? Так они в Америке – не самая последняя новость.
Белла
- Все складывалось. Уже в 1942 Марк работал над оформлением балета «Алеко» П.Чайковского в постановке Л.Мясина для американской балетной труппы в Мехико в Нью-Йорке. И вдруг…
(«Порги и Бес» обрывается. Резкий женский голос А-а-а-а-а или трагич. Музыка из «Алеко», или то, что сопровождало пожар в Витебске)…
Шагал
- Белла еще продолжала работать над своей книжкой «Зажженные огни», и вдруг заболела гриппом, сначала похожим на легкую простуду. Но болезнь развивалась столь стремительно, как пожары в Витебске, которые в засуху периодически самовоспламенялись, и никто никогда не знал, что будет потом… В сентябре 1944 года ее не стало.
Из пожара выносят гроб с Беллой и кладут его на стол. Резкий женский голос А-а-а-а-а. Шагал подходит к гробу. Уткнувшись головою в гроб, плачет. В световом луче мимо него уныло проходит мальчик ( тот, что был с крыльями с прологе) и удаляется. Тиканье часов.
Далее действие решено как болезненное осмысление собственных ошибок и поток сознания, каждая деталь которого значима как связь, устремленная к Белле, как желание быть с нею.
За сценой в записи стихи голосом Шагала
- Где любовь моя,
Где греза моя,
Рябинушка моя,
Радость жизни моей?
На каждом шагу я вижу тебя.
Во мне все мои годы я вижу тебя.
В скорби я вижу тебя
И в великой нужде моей.
Днем и ночью я слышу твой голос.
В каждом ударе часов я слышу твой голос.
Кто ни окликнет меня – я слышу твой голос.
Я слышу твой голос, а ты молчишь.
(Тиканье часов. На заднике высвечивается картина возлюбленной или влюбленных в цветах. Один цветок из букета падает. Тиканье часов).
Шагал (Поднимает голову, видит, что стало цветком меньше, начинает монолог, словно монолог так, словно бормочет).
- Так и должно быть, так и должно быть…
(Высвечивается витебское кладбище. Упавший цветок оказался на погосте. Из кладбищенского мрака появляется умершая мать Шагала. Сценически и психологически - это первая сцена с колыбелью). Присела в раздумье на погосте, рассматривает цветок.
Шагал
-Умершей матери виденье
В вечернем воздухе парит,
Она едва сквозь слезы дышит,
Она рыдая, говорит:
Мать
- Где сын мой? Мне бы только мельком
Его увидеть… колыбельку…
Быстро встает, бросает цветок, нервно ищет колыбель, мальчик из небытия выкатывает разбитую колыбель и удаляется. Обнаруживает, что колыбель пуста. Тиканье часов. Подходит к взрослому Шагалу, Поначалу не узнает его. Присматривается, что-то припоминает, протягивает руки к сыну.
Тебя во чреве я носила,
И боль мою, и мою силу
Впитал ты, чтобы долго жить (смотрит то на взрослого Шагала, то на пустую колыбель).
Тебя я мальчиком учила
Молитву на ночь говорить.
Шагал
- Учила меня «Кришмэ», а потом (подавая ей руку)
В мир вот этот привела, как в отчий дом…
Мать
-Мой сын! Мой сын!
Тебя я помню…
Ночует ночь во мне, наполнив
Тяжелой мглой,
А небеса
Мне застят звездами глаза…
Шагал
- О, мама, где ты? (направляется к ней)
Мать
- Тлен да кости…
Шагал
- Твой образ… Он всегда живой? (прижимает ее к себе)
Мать
- Я там, под камнем на погосте (отталкивая его, уходит к погосту).
Шагал
- Я - здесь, покинутый тобой (садится у гроба Беллы).
Я душу отдал бы сторицей,
Я б эти травы целовал
И камнем плакал…
Как царицу,
Тебя бы, мать, короновал…
Появляется мальчик и коронует мать, берет ее за руку и они исчезают в пожаре. Гаснет свет. Непроглядный мрак.
Пронзительный женский голос А-а-а-а-а.
Тиканье часов. На заднике высвечивается картина возлюбленной или влюбленных в цветах. Один цветок из букета падает. Тиканье часов.
Высвечивается витебское кладбище. Из кладбищенского мрака появляется отец, бородатый, с пейсами. Он выкатывает бочку с сельдью.
Шагал
- Отец? (с удивлением смотрит на него)
Ты снова мне явился
Во сне, собравшись в землю лечь.
Отец (к Шагалу с усмешкой и иронией)
- Отец, отец … (бурчаще)
Ты не молилсся о том, чтоб ношу скинуть с плеч?
Шагал (с горечью и слезами)
- Тот грузовик… и – смерти меч… (шум грузовика)
Отец (с назиданием)
- Не покладая рук разбитых,
Всю жизнь трудился я –
Затем,
Чтоб вас вскормить, чтоб были сыты,
Пусть средь пустых и бедных стен.
Ты не похож на нас, хоть шибко (с гордостью)
В тебе мой дух сидит – не страх,
Моя – в чертах твоих улыбка,
И сила – в двух твоих руках…
Шагал
- Отец… 32 года он только и делал, что катал и таскал бочки с сельдью. И каждый раз, когда он поднимал тяжеленную бочку, у меня сердце переворачивалось в груди. А потом он все время перетряхивал соленую рыбу своими распухшими, мерзнущими руками. А его хозяин, грубый, неотесанный, стоял тут же, как истукан…
Грохот приближающегося грузовика. Шум аварии. Отец погибает. В световом луче появляется Шагаленок, берет отца за руку, и они исчезают в пожаре. Гаснет свет. Непроглядный мрак.
Пронзительный женский голос А-а-а-а-а. Высвечивается витебское кладбище.
Шагал (на фоне пронзительного уходящего женского голоса)
- О, Боже! Этот грузовик! Откуда он взялся? А я, я не смог тебя похоронить… Прости меня, отец, прости…
Шагал подходит к гробу Беллы. Уткнувшись головою в гроб, плачет. Тиканье часов. Высвечивается старый Витебск, как сон (пустить по картинам). Много света.
За кадром в записи стихи голосом Шагала
Дом старый, низенькая крыша.
Рассвет, но окна - на запор.
Отсюда я когда-то вышел.
И руку вдаль простер.
Гаснет свет. Непроглядный мрак. Пронзительный женский голос А-а-а-а-а. Высвечивается витебское кладбище. Из кладбищенского мрака выступает умерший молодым брат Шагала Давид. Кадиш. Он
все время кашляет.
Брат Давид (покашливая, к Шагалу)
- Ты помяни меня, Давида…
Шагал
Мой юный брат? Ты изгнан был из жизни
Без почестей, обрядов, тризны…
Брат Давид
- Бог весть… (пропадает)
Шагал
- Ты здесь? Где ты, мой брат Давид? (ищет и не находит)
(Сам к себе) И он в земле лежит…
Давидка, я все помню, как ты не мог отвести глаз от Беллы, когда увидел ее на картине. Ты так и не успел жениться. Остался молодым среди кипарисов в Крыму…
Высвечивается витебское кладбище. Умерший брат Шагала исчезает. Кадиш. Шагал
подходит к гробу Беллы. Уткнувшись головою в гроб, плачет. Тиканье часов.
Гаснет свет. Непроглядный мрак. Пронзительный женский голос А-а-а-а-а.
Витебское кладбище. Шагаленок выводит за руку первого учителя Шагала, основателя первой в Белоруссии студии живописи в 1892 году Иегуду Пэна.
Шагал (недоумевая)
- Сквозь времена и расстоянья
Ты здесь? Со мной? Учитель мой?
Учитель Пэн
Да, Пэн отдал тебе все
Теперь ты к Пэну ни ногой…
Нет твоего Учителя… Нет!
Тиканье часов. На заднике высвечивается картина возлюбленной или влюбленных в цветах. Один цветок из букета падает. Тиканье часов.
Шагал (поднимает цветок)
- Нет твоей бородки?
Учитель Пэн
- И нет мольберта. Убили, явившись украдкой. (пожар)
И утащила черная лошадка
Навеки ребе старого, куда-то на тот свет.
Шагал
- Черная лошадка… А здесь погасла лампа?
Учитель Пэн
- И туман
Вошел, и дом стоит, померкнув,
Через дорогу – истукан
Застыл, на палку запертая церковь,
Точней, уже сожженная теперь.
Шагал
- Прости, учитель мой, прости за всех!
Учитель Пэн (сурово)
- Рисуй, пиши, чтоб искупить свой грех.
Удаляется в пожар. Из пожара выбегает Шагаленок. Ищет Пэна, но нигде не находит. Гаснет свет. Лучом выхвачена картина влюбленных. Другим перекрестным лучом Шагал у гроба. Уткнувшись головою в гроб, плачет.
Шагал
- Я точно умер… Я мертв уже тысячу лет… (грохот лифта)
Белла, ты оставила свои «Зажженные огни» (крутит в руках листы рукописи), а есть – «сожженные». Они там, в Европе, наши братья по крови. Они были, как мы, евреи… И их уничтожили… Им было некуда бежать. Им выпал Холокост…
На сцене - опустившиеся до земли кровавые облака по форме напоминающие окровавленные шкуры животных (как по второй картине). Раздвигая облака-шкуры на сцене появляются художники – жертвы Холокоста, окружая Шагала. Нацистские выкрики.
Шагал
- Они зовут меня и тянут в их яму (грохот лифта, лестница раскачивается, хочет ее ухватить).
Они зовут меня и тянут вниз.
Их гнали, я же спасся бегством…
Их в бани смерти повели, там вкус
Своих испарин они узнали.
Их свет мелькнул – они прозрели свет
Еще ненарисованных картин.
(отстраненно) Белочка… (грохот лифта) Еще ненарисованных картин.
Сочли свои непрожитые годы,
Что впрок они хранили, ожидая
Всех грез недоприснившихся иль тех, что
Вьявь проспали въявь, - недовоплотивши.
(отстраненно) Белла! (грохот лифта, лестница вздымается вверх и падает вниз).
Вновь приоткрылся детства уголок (пробегает мальчик).
Мой дед… не кантор, а другой -
Коров он резал. А шкуры,
Очищая, развешивал по дому (грохот лифта).
Я помню запах их и крови цвет.
И шкуры их кровавые висели,
Как мучениц распятых на кресте!
Истошное мычание коров. Хрипение. Лестница раскачивается, как маятник, под стук останавливающегося сердца.
Распятые, их святозарен путь! (Сердце останавливается)
А я… я плакал, помня их тепло и нежность,
Как в сочных травах к ним я подползал
Напиться молока. Лаская вымя,
Струю молочную ловил я ртом
И вечно был забрызган молоком,
Целебным Ганэйди - молочный Рай …
Уже потом я их изображал
Зелеными и синими – такими,
Чтобы нельзя было уже убить –
С молочницею юною в утробе…
Подходит к лестнице, начинает подниматься. Раздвигая кровавые облака- шкуры, вновь выступают жертвы Холокоста
О, братья, Модильяни, Писсаро,
Израэлс, - всех вас тащат на веревках –
Потомков Гольбейна и Дюрера – на смерть
В печах, я чую запах газа,
Дым разъедает очи, пламя жжет!
И вырванные волосы и зубы –
Они пред грудами обувок и одежд,
Ров убиенных… Кадиш бормочу…(дым, голос еврейского кантора)
Голос обрывается. Свет гаснет. Часы. Высвечивается гроб.
Шагал
- Я точно умер, я мертв уже тысячу лет… (Скорбная музыка)
Я глубоко затаил любовь
Я спрятал свои картины,
И посреди своей жизни
Я – как дерево в лесу.
Кто слышит мой голос?
Кто видит слезы мои?
Кто лицо мое видит,
Раздвоенное в лунном сиянье?(Музыка усиливается)
Я точно умер, я мертв уже тысячу лет.
Мать подарила мне два луча, два маленьких рога любви,
Блуждающих в моем теле.
Я боюсь открыть рот:
Как бы сердце не выпорхнуло.
Я давно умер, я мертв уже тысячу лет…
Музыка переходит в шум моря, переходящий в клекот непоседливых чаек и плеск волн. Гудит пароходная труба. Очень светло. Много света. Можно пустить ролик с летающими чайками. Появляется человек в... Это Бялик.
Поэт Бялик
- А вот с этим, мой дорогой, прошу повременить!
Когда умирает король, народ кричит: «Король умер, да здравствует король!»
Мы на воде, дружище, как у вас с плаваньем?
Шагал
- С плаваньем? (не понимая, о чем идет речь, отслонившись от гроба)
Поэт Бялик
- Ну, конечно! За бортом не так уж безопасно! Холсты попортите! Уж внемлите, пожалуйста, покорному слуге Бялику!
Шагал
- Да-да (встает и идет навстречу к Бялику, припоминая).
Это было словно вчера. Мэр Тель-Авива Меир Дизенгоф пригласил меня с семьею попутешествовать по Палестине, Египту и Сирии. Мы с Беллой и нашей дочкой Идой плыли на пароходе… Я не мог надышаться морем. Бесконечно разглядывал небеса и дали.
Поэт Бялик (подхватывая)
- А я ходил взад и вперед по палубе, словно никого не замечает вокруг, словно он – один – на этом самом белом пароходе (гудок, чайки).
Шагал
- Но я узнал вас сразу! В широком, длинном, сером пиджаке и в кепке на голове, вы жестикулировали руками, то широко простирая их в стороны, то сжимая их в кулаки.
В какой-то момент мне даже показалось, что гладь моря покрылась еврейскими письменами.
Поэт Бялик
- А это еще почему?
Шагал
- Да потому что по палубе гневно вышагивал еврейский пророк и громогласно, по-еврейски, разил гневом и пронзал молниями нашу еврейскую судьбу. Лицо закипало, глаза – то серые, то голубые на фоне синего моря – сверкали, метались…
Поэт Бялик
- Это оттого, что вы художник! Другие, как правило, запоминают что-нибудь другое.
Шагал
- Я помню и другое. Да-да, это был 1931 год. Впервые, мы с вами встретились в ресторане.
Поэт Бялик
- Так какой же еврей не любит хорошо покушать? (с улыбкой)
Шагал
- Не перебивайте. Я и сам любитель поесть. Но вы сидели напротив меня и трапезничали. И все-таки, я это точно помню, редко среди евреев увидишь человека, который бы ел с таким аппетитом, я бы сказал, с такой страстью.
Поэт Бялик
- О! Я даже расскажу, как бы я это описал в каком-нибудь очерке!
«Ложка, силка и нож двигались в его руках как под гипнозом, как если бы они сами, без участи его воли, отдалялись, а потом снова приближались ко рту под аккомпанемент его бурлящего голоса. Так в тарелках стоял гул, когда он рассказывал нам хасидскую легенду или чудесную сказку из его дальних лесов…»
Шагал
- Вот именно, именно, но я никогда бы так не рассказал!
Зато я перескажу то, что нарисовал бы!
Дать кличку корове – бегут к Бялику.
Узнать, как называется какой-то цветок – зовут Бялика.
Рабочие – все за Бялика.
Молодые поэты, даже те, кто против него, - с ним.
Поэт Бялик
- Добавьте еще:
В пятницу вечером всегда можно прийти к нему, увидеть его и побеседовать.
В субботу днем - он ораторствует!
Шагал
- Я скажу, может быть, не так красиво, но так, как чувствую: если бы был жив мой отец, ходивший каждую субботу послушать в синагоге «зеленого проповедника» и выплакать там свои слезы, он был бы весьма доволен…
А потому я не знаю лучшего проповедника и лучшего поэта, чем он, наш недавно умерший Бялик – наш бал-тфилэ – наш «возноситель молитв»… А я так и недопил его взгляд и цвет его глаз.
Шагал подходит к гробу Беллы. Тиканье часов. Гаснет свет. Во мраке растворяется фигура Бялика. Пронзительный женский голос А-а-а-а-а. Продолжает, словно ничего не произошло, опершись на гроб Беллы. На сцене – два световых пятна:
Витебск (это пятно съезжает в зависимости от текста) и Шагал у гроба Беллы.
Поэт Бялик (высвечен из темноты до пояса с указкой в руках, указывает на объекты, о которых идет речь).
- Видите, вот моя слава, вот даже улица, названная моим именем при жизни, вот этот дворец, но… - стихов я уже не пишу… (удаляется в темноту)
Шагал (ища глазами Бялика, но не находя его)
- Почему, почему вы больше не пишете? На вас смотрят юноши и девушки, опаленные солнцем… Мимо вашего дома идут евреи с длинными бородами и ждут вашего слова, вашего взгляда. Почему, почему вы больше не пишете, Бялик? (высвечивается картина о любви, можно дать строчку из Бялика).
Голос Бялика
- Не забывайте об аромате яблочных садов! В нем ваша сила созидания и та любовь, что всегда, как первая (падает цветок на гроб).
Шагал
- Белла!!! Белла!!! Белочка… моя пушистая белочка… (спускается портрет Бялика в траурной рамке).
Когда мы прощались перед отъездом, вы сказали моей дочери:
-Помолитесь за меня Б-гу, чтобы я начал писать…
Голос Бялика
- А вам, вам нужно пройтись по берегу моря, как Пушкин гулял вдоль Невы, и строфы стихов, то есть ваши краски заструятся, заплещут… Помолитесь, Шагал…
Шагал
- Но почему, почему вы не пишете? Ради Б-га, пишите!
И если бы для этого стоило отказаться от всех общественных дел, - вас бы поняли…
Бялик… (смотрит с портрета на гроб) Беллочка… (переводит взгляд с гроба на портрет) Бялик… (смотрит с портрета на гроб) Беллочка… (переводит взгляд с гроба на портрет) Бялик…
Голос Бялика
- Я уже в каждой еврейской душе. Я там, наверху, а вы – здесь, на земле. Теперь на вас, друг мой, еврейское искусство. И теперь ваш черед писать – кистью.
Полная темнота. Пожар. Из пожара мальчик выводит Беллу.
Белла
- Марек! Я уже там, на небе. Я разговаривала с Бяликом. Будь сильным. Истинные
художники сжигают свою душу только во имя искусства и народа.
Шагал:
- Но хотят одного – любви – живой! (подходит к ней и обнимает)
Ты волосы свои несешь
Навстречу мне, и я, почуяв
Твой взгляд и трепет, тела дрожь,
Тебя опять любить хочу я,
Как в день, когда несла цветы
Под свадебной хупой далекой.
А после - ночь, и рядом ты,
Нет ночи более высокой!
Как погасили мы луну,
И свечек пламя заструилось,
Моя любовь к тебе стремилась,
Избрав навек тебя одну.
Белла
- И стала я женой твоей
На годы долгие, о, милый!
Шагал
- И дочь на радость подарила
В наиторжественный из дней…
Белла
- Мне всегда-всегда хотелось окликнуть тебя…
Шагал
- И это же желание неотступно жило во мне.
Белла
- И ложилось на губы молитвой о том,
Чтобы среди других цветов расцвели розы… (падает букет роз в руки)
Шагал
- Так было всегда,
Когда ты приходила ко мне.
А потом я молил Всевышнего,
Чтобы мое пробуждение
Вновь и вновь превращало
Ночь в красоту.
Белла
- И ты бы, нагой, совсем потеряв голову, –
Искал и ловил меня вновь и вновь.
Шагал
- Где ты, любовь моя?..
Только что я очнулся
От сна, длиной в нашу жизнь.
Белла
- Ты целовал меня всегда, как впервые.
Шагал
- А потом, как в угаре, засыпал, обнявши тебя…
И от дерева к дереву мы перелетали вместе.
Я искал, находил и вновь открывал тебя, Белла.
Белла
- Весна, лето, осень, зима
Торопили нас жить и любить.
Были с нами и гнали вперед,
Куда?
Шагал
- В твоих руках свеж до сих пор
Букет цветов дней нашей юности… (Белла исчезает во мраке, освещен только букет цветов)
Он еще покачивается и ждет (в полной растерянности)
Словно свадебной ночи (цветы выпадают из рук, рассыпаясь).
И ничего не осталось в моих руках… (с горечью)
Лишь годы мои, покрытые пылью,
Что подгоняют к ночи…
Я ищу тебя, Белла!
Слышишь? Видишь? Я приготовился! Вот
Мои крылья, что были сложены,
А теперь уже раскрываются,
Чтоб подхватить тебя, милая, на пути меж землею и небом.
И это только наш путь между землею и небом…
Звучит реквием. Яркий-яркий свет. Все изображения на картинах двигаются, парят. Музыка усиливается.
Психологическое возвращение в молодость.
Музыка обрывается. Свет гаснет. Часы. Высвечивается гроб. Потом высвечивается Шагаленок. Ищет крылья. Поднимает с пола одно крыло, надевает его, как ранец, скрывается во мраке.
Действие четвертое
Действующие лица
Шагал
Вава (Валентина Бродская), его жена
Двое мужчин средних лет, читающих газеты
Пожилой мужчина с молодой женщиной
Мальчик с крылышками, именуемый Иаковым Шагаленок
Сценически действие решено в эстетике традиционного театра
Символистский театр (с техническими спецэффектами) - в финале
Сцена 1 (Шагал – кумир и счастливчик)
Четверть века спустя. Конец 1960-х годов. Парижское кафе. Звучит ненавязчивая музыка из Поля Мориа (возможно «История любви»). За столиком двое мужчин средних лет читают газеты. Беседуют.
Первый (пьет кофе и перелистывает газету)
- Вы читали о Шагале?
Второй (заказывая кофе)
- А что? (к гарсону) Двойной кофе, пожалуйста. (к приятелю) Новый купол? Новый витраж? Не представляю, как в его возрасте возможно?
Первый
- Ты хочешь сказать, другой бы на его месте свое от жизни добирал?
Гарсон приносит кофе
Второй
- Благодарю… (к приятелю) Вот именно! С молодой-то женою! А этот все в учениках у художника Ренессанса ходит!
Первый (к гарсону)
- Одну сигару. ( к приятелю) В вечных учениках у Всевышнего Мастера (гарсон приносит на подносе сигару, тот закуривает).
Второй
- А жена ничего. Несет себя за всех гениев!!! (продолжает читать газету).
То же кафе. За столиком кокетливая молоденькая женщина и пожилой джентельмен, ухаживающий за нею.
Молодая женщина
- Нет, что ни говорите, но женщина в мире художника – это все!
Пожилой мужчина
- Ну, конечно же, голубушка.
Молодая женщина
- Не понимаю я Шагала. Он везде пишет и говорит: «Белла! Муза» Книгу ее «Зажженные свечи» выпустил, рисунки сделал, и на всех картинах она, и везде только ее переводы печатают. А рядом с ним – ангел! Уж куда более достойная женщина. Воспитанная, грамотная, это порода…
Пожилой мужчина
- Вы не сказали, что еще достаточно молода и привлекательна. И хваткая. А братец – такой деловой и рьяный, что скоро на Шагала такие цены нагонит, что тот и Леонардо «перешагает». Не каждому музею будет по карману. Хорошо еще, что есть у старика свои сантименты. России, Израилю, Франции дары преподносит.
А, в общем, с Вавой Бродской приятно сфотографироваться на страницах светской хроники.
Молодая женщина
- Что в том дурного? Она – его Ангел-хранитель и сохранит его для всех! Даже дочери, а ведь та сама привела ее в дом и познакомила с отцом, теперь она не очень-то позволяет ему раздаривать свои работы. Говорит: «Есть фонд» в Ницце!
Пожилой мужчина
- А ведь Ида всегда была очень близка отцу.
Молодая женщина
- Вот и получается, что Валентина – теперь единственная женщина в его жизни, что бы ни говорили о его «Музе». Беллы уже нет! Есть Вава, которая его хранит.
Пожилой мужчина (с нежностью целуя ей ручку)
- Но я бы, на его месте хранил ее (жестом останавливает продавца цветов или официанта, покупает ей букет раз, как на картине Шагала).
Молодая женщина
- Ах! Они, как у Шагала!
Пожилой мужчина
- Да…Он не молод… Вава с Идой, кажется, ровесницы?
Молодая женщина
- Какое это имеет значение? Шагал – гений. Ему поклоняется мир!
В Париже – выставка в Музее современного искусства. Цветные литографии.
Гран При на Биеннале в Венеции за иллюстрации к «Мертвым душам». Выставки в Амстердаме, Лондоне. Росписи для Лондонского театра Уотергейт. Потом – в парижской галерее Мэг. Выставки в Берне, Иерусалиме. Работает над своим «Библейским посланием». А скульптуры из камня! Он – кумир.
Пожилой мужчина
- Убежден, что ему это льстит. Особенно если бы он все это услышал из ваших уст…
Молодая женщина
- Вот и я говорю, что тысячи женщин завидуют Бродской. Что ж тут удивляться, если она боготворит его?
Пожилой мужчина
- И он отблагодарит (многозначительно глядя на нее)
Молодая женщина
- Вот, если бы я, если бы была на ее месте…
Пожилой мужчина
- Не уверен…
Молодая женщина
- Почему?
Пожилой мужчина
- Лучше вам быть на своем очаровательном месте, душечка (целует пальчики).
А она, судя по его фантазиям в «Декамероне» Боккаччо и «Дафнисе и Хлое», пожалуй, тоже справляется. Столько энергии и эротики… (иронично) И все - в рисунке…
Молодая женщина
- Ах! Как я люблю эти рисунки!
Пожилой мужчина
- А что на ее-то жизнь осталось? (страстно) Искусство, если оно настоящее, не щадит художника. Сжигает, берет все, что у него есть … (останавливает гарсона и еще заказывает) Салат? … Икру?
Молодая женщина (кокетливо улыбаясь)
- Икру и шампанское!
Пожилой мужчина (заказывает)
- Поставьте в вазу эти цветы. Мы намерены сидеть долго (берет поочередно обе ее руки и целует).
Вот мы с вами, голубушка, сейчас отдыхаем. Вечером у нас опера, так? А Шагал тем временем лежит на лесах и расписывает очередной купол, хотя с поясницей, наверное, и у него проблемы, или гробится еще на каких-нибудь витражах, о которых пока неведомо миру. А Вава, как он ласково называет свою жену, ожидает его, может быть, даже в постели (вновь берет обе ее руки и целует). Не будем преувеличивать фантазии Дафниса и Хлои. Вот на открытии его выставки или еще чего-нибудь, что он сотворит, они будут вместе.
Приносят бутерброды с икрой и разливают шампанское.
Молодая женщина (с восторгом глядя на праздничные яства)
- Это нечто!
Пожилой мужчина (поднимают фужеры)
- За нас, милая! За искусство жить и любить себя в жизни!
Разве есть у него время «пошагалить» для своего удовольствия?
Молодая женщина (отхлебнув шампанского, чувствуя легкое головокружение)
- В своем интервью он сказал, что любит природу…
Пожилой мужчина
- Не думаю, что настолько, чтобы отдохнуть в кайф! (ногами находит ее ноги) Скорее всего, даже когда он со своей Валентиной наедине, наверняка он думает не о ней, а о том, что творит Богу,или просто как построит натюрморт хотя получает мир молодости и желаний с земной женщиной. Так устроены гении. Так что не завидуйте, голубушка! (вновь берет обе ее руки и целует) Продолжим? (поднимает фужер с шампанским)
Сцена 2 (Счастье миллионера: Вава Бродская)
Сен-Поль-де-Ванс. Горы (Средиземноморские Альпы). Берег Средиземномного моря. Слышится умиротворенный плеск волн. 79-детний Шагал с женой Валентиной (Вавой). Беседуют.
За столом
Вава
- Тебе сейчас нельзя кисло-сладкое мясо. Соленую рыбу нельзя. Фаршированная рыба тоже жирновата.
Лапша и белая хала – много холестерина. Холодец – тоже нельзя.
Шагал (накладывая творог)
- Вавочка! Жить можно? Если все, что я так люблю, нельзя.
Вава
- Жить можно, тем более, с твоим счетом в банке…
Шагал
- Тошнит от творога (отодвигает). Лучше буду, как горемыка свой дед залазить на крышу и хрустеть морковкой. Ох, и разозлился он на меня, когда я вместо морковки, на крыше его со скрипкой нарисовал!
Вава
- С морковкой жить можно… Да… Нынче в моду опять вошли витражи! И всем нужен Шагал!
Шагал
- Это лучше, чем какая-либо другая мода.
Вава
- А я так думаю, это просто декор. Архитектурам лень самовыражаться, а витражи скроют все то, что недодумал архитектор.
Шагал
- Для меня - это не декор. Это естественность. Это живая игра света, теней, цветных световых оттенков в помещении на протяжении всего дня. Понимаешь, витраж живет своей естественной жизнью от рассвета и до заката.
Вава
- Пожалуй, в этом есть какой-то особый шарм. А нынче за шарм хорошо платят.
Шагал
- То, что платят, значит, умирать пока рано. И все-таки я счастлив, что в последние годы в основном работаю все-таки с витражами. Понимаешь, это не просто проданная картина, это как разновидность духовности, это как Храм, в который входишь, и лишь потом открываешь его свет.
Вава
- А по мне так это живопись без светотени со своим этикетом условности.
Шагал
- И декоративности, и композиционного равновесии, и своего содержательно-информативного круга, как нечто родственное оформлению листа древней книги, или миниатюры, но, по моему ощущению, материально более древнее - истинное. Капелла – это то, что не допускает шарлатанства.
Вава
- Ну, во-первых, это не капелла, а пока что стеклянный пристрой.
Шагал
- Для еврея – это Храм, Вава. Мой дед был кантором в Витебской синагоге. Он распевал молитву. И она была как мельничка, и медом текла в сердце.
Вава
- И тем не менее, это не здание ООН и не Кнессет, так что не стоит к этом так уж сверхценно относиться.
Что такое «Адасса»? Новая больница. Неизвестно еще, как лечить будут в этом громко называемом медицинском центре? Можно сделать что-нибудь, не сильно напрягаясь, в стиле Тиффони. Всех устраивает и хорошо платят.
Шагал (обстоятельно)
- Синагога – это по сути не то место, где нужно делать в Тиффони, во всяком случае, как я это понимаю. Да и ремесленников с Тиффони нынче немало. Я же говорю о том, как мыслю я. Я был в помещении, предназначенном архитекторами для синагоги. Там 12 окон. Я знаю, что это должно быть, чтобы не просто задержать взгляд, но войти в цветовую палитру сердцем и в моей витражной литургии услышать свою. Это будут «12 колен Израилевых». Это будет наш эпос – эпос евреев, как лестница Иакова.
Вава
- Что нового ты здесь расскажешь? В Ветхом Завете пока не изменилось ни строки.
Шагал
- Для меня история, если она причастна к человеку, начинается с любви и благих помыслов. Все кровавое было потом. Чтобы понять историю, ее нужно сначала полюбить. А это уже моя обязанность – сделать витраж таким, чтобы его полюбили. Отпускал в собственные ощущения, но так, чтобы потом хотелось вернуться. Вернуться к себе свободным – через нашу историю, через еврейство.
Мой долг, чтобы в витраже звучал шофар и слышалось воркование беззащитных горлиц, колыханье упругих трав и упрямых осликов – неутомимых помощников в вековых переходах и блужданиях по пустынным весям народа-избранника. Но это и аромат пробуждающейся весны, что в запахе цветущего миндаля и розмарина, который знали еще наши могучие прародители. И все они будут напоминать о себе, пронизанные естественным светом сквозь оконный витраж… Витраж пробуждается и засыпает с солнцем. Он сродни природному пониманию сути мира.
Вава
- Марк, относись к этому проще. Мало ли у евреев синагог? Мудрость толпы в том, что ей нужна религия. И должен сделать то, что от тебя ждут. Вот на плафоне Гранд-Опера нарисовал своих любимых коров, а ведь и по сей день не все довольны, словно ты опять в Витебске каком.
Шагал
- Не надо… (с раздражением) Не учи меня… (поучающе) Чем больше любви, мудрости, добра, красоты, смирения ты откроешь в себе, тем больше заметишь в окружающем мире. Помнишь, в Библии говорится: и стало иудеев, «как звезд на небе». Словно застывшие пророческие видения. явятся в окнах синагоги потомки Иакова Реувен, Шимон, Леви, Иегуда, Звулун, Иссахар, Дан, Гад, Ашер, Нафтали, Йосеф, Биньямин. Они придут, словно из Иудейских гор. А в Иерусалиме для меня все значимо – это другая духовная энергетика. Это не так, как во Франции! Это не то, что говорят слова! Это – молчание, как пауза в дыхании вечности.
Вава
- Мы не на официальном приеме и не отвечаем прессе. Не надо мне говорить о связи художника с художника с «небесами небес Всевышнего» и законами космической Вселенной.
Шагал
- Ты заешь, я немало прожил – первая мировая, революции, гражданская, фашизм…
Вава (с нарастающим раздражением)
- Ну, так что ж?
Шагал (философски, нравоучительно, со стариковским занудством)
- Понимаешь, само время было таким, что словно в пику жизни и желаниям. Но во всем в этом нечеловеческом времени были заключены свои целебные снадобья и лечебные иглы. Как иначе достичь совершенства и врачевания души, если ты просто живешь и не сопротивляешься….
Вава
- Я знаю, что тебе уже претит быть на всех официальных торжествах. И из Парижа вон уехали. Тоскуешь по голодным иголкам? По-моему справедливо, что все в тебе нуждаются. А созданный нами в Ницце Фонд контролирует тех, кто хочет погреть руки за счет твоей славы. И такие любители побаиваются развязать руки.
Шагал
- Вава! Физический страх – это последнее дело. Для меня главной всегда была любовь. Она выше всего. Любовь честнее даже доверия. Обманутый влюбленный не смешон, а заслуживает уважения. Любовь – никогда не глупость, каким может оказаться доверие, если не соединено с любовью. Это когда различное в мире вдруг оказывается неразличным, естественным, как частица себя. Я всегда так мыслил, когда писал.
«12 колен Израилевых» –12 рассыпанных по земле Эрец Исраэль колен – это будет миг их торжественного единения - осмысления себя народом-избранником, получившим благословения от праотца Иакова и Моше-Рабейну.
Вава (обнимая его)
- Хорошо-хорошо, успокойся. Я очень рада, что ты так понимаешь любовь и доверяешь мне во всем.
Я думаю, что не стоит Идее больше просто так давать картины. Мало ли, что ей нравится. Пусть фонд оценит. А на День рождения можно что-то и не самое дорогое подарить.
Шагал (не принимая возражений)
- Вава! Я не хочу ссориться со своей дочерью! Ида – это святое!
Вава
- Только галерея у нее не как у святых.
Шагал (с болью)
- Не надо. Она меня любит. (философски) А если нас любят, это не означает, что это мы так хороши. Это хорош тот, кто любит. Вот послушай.
Вава (стараясь поскорее закончить с затянувшимся разговором)
- Знаешь, Марк, у меня столько дел.
Шагал
- Ну, хорошо. Подожди… 12 окон - это 12 колен Израилевых…
Вава (с раздражением)
- Ты что обо всех собрался рассказывать?
Шагал (с огорчением)
- Прости, дорогая, обо всех 12 коленах как-нибудь потом. (просительно) А сейчас остановлюсь хотя бы на одном, чтобы тебе стал понятен мой замысел.
Вава (усаживается слушать, поглядывая на часы и сдерживая себя)
- Хорошо, дорогой.
Шагал (обстоятельно, с воодушевлением)
- К примеру, колено «Колено Биньямина» - самое младшее из колен. Биньямин - любимый сын праотца Иакова от Рахили. Он – единственный из сыновей Иакова родился в Эрец Исраэль. Мать мальчика умерла при родах, назвав его Белони, что значит «сын моего страдания». Иаков горячо полюбил малыша, считая прощальным приветом от Рахили, а потому нарек его Биньямином – «сыном счастья». Впрочем, это можно прочитать и как «сын моей правой руки», что этимологически предопределяло ключевую роль Биньямина в истории. И хотя надел Биньямина была наименьшей, именно его колену и было предназначено занять самое важное место в деле объединения еврейского народа в эпоху Судей и начала периода монархии. Территория Биньямина простиралась от излома хребта, населенного коленом Эфраима, до горной области колена Иехуды. На границе владений колена Биньямина и Иехуды выстроен Иерусалим, причем храмовый жертвенник пришелся на сторону Биньямина. Он – единственный из братьев, кто не участвовал в продаже Йосефа в рабство. Биньямин заботился об отце и всегда находился при нем. «Любимый друг Господа будет жить в уповании на него – и в высях Его обитать», сказано в благословении Моше-рабейну (Дварим 33: 12). Храмовая гора – место скрещения материального и духовного миров. Здесь человечество узнало о нормах поведения (не замечая, что ей давно скучно его слушать, начинает ходить по помещению, что-то теребить в руках).
Я уже знаю, как засияет в стекле образная ткань, в которой через смысловой цвет будет читаться нравственный комплекс мироздания.
Духовный витраж - это особая композиция со своей эстетической повествовательностью, это торжественность поз и жестов. Это не иносказание, это художественная узнаваемость типажей в плоскостном изображении, ощущение которого всегда подчеркнуто в витраже, и создает состояние умиротворяющей дистантности, характерной для средневекового искусства (ее хождение начало его отвлекать и он усаживает ее). Присядь, дорогая.
Не забывай, что Биньямин – любимый сын Иакова, Израиля, «Князя Божия», не участвовавший в продаже брата в египетское рабство. Фрагменты истории колена Биньямина и ее его предназначения в жизни евреев будут разбросаны по поверхности витража. Но, будучи эмоционально и событийно связанными, атрибуты предметного бытия будут сосуществовать сами по себе. Независимые друг от друга, они должны плыть, парить в невесомости предначертанного круга зодиакального бытия. В этом я вижу полифонию образного строя окна.
Вава
- Ну, все (поднимаясь со стула, не в силах более слушать))
Шагал (усаживая ее)
- Здесь же лютый волк, поджидающий добычу. Это - пророчество Иакова. В тексте «Брейшит» говорится: «Биньямин – хищный волк: утром съест поживу, а вечером разделит добычу» (49:27). Речь идет о происходившем из колена Биньямина первом царе Израиля Сауле, отстоявшем свою власть в непримиримой борьбе с внешними врагами Израиля. Это самое ответственное окно. Биньямин – сын того, чья лестница ведет в небо (сокрушенно извиняясь). Прости, дорогая, что немного задержал. Но мне казалось, что тебе интересен мой замысел, и я хотел, чтобы ты его поняла.
Вава (с облегчением, на ходу)
- Я думаю, что твой замысел даже слишком хорош для больничной синагоги.
Шагал (с занудством)
- О других 11 коленах, точнее, какими они должны быть в витражах, я расскажу тебе, когда ты вернешься, и мы пойдем на прогулку.
Вава (целуя его и поскорее удаляясь)
- До вечера, дорогой.
Шагал (один)
- Больничная синагога… Там человек еще острее чувствует потребность в Б-ге. Это в любом случае - Храм. И он тем выше, чем больше света мы в него несем… С этим ощущением света и нравственности небес творили старые мастера. Потому их искусство вечно… (ложится на кровать, закрывает глаза, дремлет,) И мельничка машет и машет крыльями в сердце.
Свет гаснет. Звездное небо по залу.
Шагал (за кадром)
- Я, как Иаков, под открытым небом,
И камень в изголовье у меня…
И лестница касается земли, (звучит пение кантора).
А верхом упирается в твердь неба.
И Ангелы восходят и нисходят
По этой лестнице, зовя к себе.
Свет. Вспыхивают витражи Адассы. Отщелкиваются «12 колен Израилевых»( или даны рядом). Встрает с постели. Подходит к каждому витражу. Подолгу рассматривает. Останавливается у витража колена Биньямина, рядом с которым спущена лестница Иакова. Долго смотрит. Пение дедушки кантора усиливается.
Подходит к лестнице. Берется за нее, чтобы лезть. Резко выключается свет. Грохот лифта. Тишина. Резко включается свет. Пение дедушки кантора. Горят витражи. Лестницы нет. Шагал стоит среди витражей под пение дедушки кантора.
Сцена 3 (Если художник не художник в жизни. Кумир)
Начало 1980-х годов.
Парижское кафе. За столиком кокетливая молодая женщина и пожилой джентельмен, ухаживающий за нею. Оба они стали несколько старше, хотя по сути не изменились. Они давно не были вместе. И вот встреча. Музыка «История любви» Поля Мориа.
Весьма пожилой мужчина
- А вы за эти годы почти не изменились. Был на очередной выставке вашего любимого Шагала в Будапеште. Сохранил для вас каталог (достает каталог и протягивает его ей, не сводя с нее глаз). А на вас то самое платье, в котором вы были, когда я впервые увидел вас. И серьги, которые вы выбирали вон в том магазинчике. Я отдал тогда за них все, что было при мне, а потом сидел на сухом пайке. Они и сейчас вам к лицу. Да нет же, вы не изменились.
Совсем немолодая женщина (пытаясь кокетничать)
- Изменилась… Просто вы были правы по поводу художников в искусстве… Мой брак не удался…
Весьма пожилой мужчина (с грустью глядя на нее)
- Жизнь – это всегда хождение по проволоке, а все остальное – ожидание. Только когда мы сами балансируем на канате, мы учимся судить о действительности.
Совсем немолодая (плачет)
Весьма пожилой мужчина (пододвигает к ней стул, по-отечески обнимает)
- Для вашего горе-художничка… Да что говорить о нынешней распущенной богеме. Просто он думал, что жизнь в зримом, а она – в сокровенном… (нежно гладит ее руку, наконец, подносит к губам)
Совсем немолодая женщина (отряхивая слезы, вздохнув и, пытаясь поддерживать отвлеченную от собственной жизни беседу и делая вид, что ей интересен каталог)
- И все-таки непонятно, почему Шагал с Валентиной переселились в Сен-Поль-де-Ванс? Я не могу без Парижа. Это мой воздух!
Весьма пожилой мужчина (улыбаясь)
- Честно говоря, в Средиземноморских-то Альпах воздух будет почище. Горные вершины Шагал, конечно же, покорять не станет. Не молод. А парижская суета утомляет. (останавливает гарсона) Икры и шампанского! (с нежностью глядя на нее).
Совсем немолодая женщина (грустно)
- Не стоит. Фужер вина, недорогого. И все.
Весма пожилой мужчина (с нежностью)
- А работать Шагал будет работать до тех пор, пока не остановится сердце - мельница. Толпа выплевывает из себя талант, делая его своим рабом.
Совсем немолодая женщина (встрепенувшись)
- Что значит, выплевывает? Выплюнуть гения? Надо ж такое придумать?
Весьма пожилой мужчина
- Талант живет своим творчеством. Ему некогда думать про Сукес или Симхестойре. И сам по себе неудобен или даже не очень интересен в быту. Этого не замечает только тот, кто сросся с ним, физически ощущая себя его частью. Великие художники в жизни нередко оказываются самыми прозаическими людьми. А второстепенные – обворожительными. Чем несостоятельнее художник, тем более он готов к схватке, готов постоять за себя, эффектно себя представить…
Совсем немолодая женщина
- Вот вы и тогда так говорили, а я не хотела слушать!
Весьма пожилой мужчина (со снисходительной улыбкой)
- И тогда и сейчас, моя девочка … Но это только в адрес крупных художников, а потом их не так уж и много, хотя многие и мнят себя ими. Они не художники в жизни обыденной. (Обращая ее внимание на витрину с цветами, где стоят «шагаловские розы» и другие цветы в горшках). Лучше выбирайте пока цветы…
Совсем немолодая женщина (выбирает композицию из бамбука)
- Вот это.
Весьма пожилой мужчина
- У вас замечательный современный вкус (расплачивается).
Совсем немолодая женщина (с удовольствием берет бамбук в прозрачном оформлении и ставит на свой столик. Два фужера с вином уже на столике)
Весьма пожилой мужчина (поднимая фужер)
- За вас, моя милая и чтобы мы, наконец, были вместе!
Совсем немолодая женщина
- Я думаю, мне будет хорошо с вами.
Весьма пожилой мужчина (пожимает ей ручку, нежно глядит на нее, молчит)
Совсем немолодая женщина (переключаясь)
Я была в универмаге. Там есть такой фирменный отдел…
Весьма пожилой мужчина
- Что-нибудь подобрали?
Совсем немолодая женщина (запальчиво)
- Там очень много того, что мне подходит …
Весьма пожилой мужчина (протягивает к ней руки, гладит пальцами, потом поднимается и через стол целует в губы)
- Вот это художественное отношение к жизни, моя маленькая мельничка в сердце.
В том же кафе. За другим столиком расположились двое уже пожилых мужчин с газетами – те самые, что были в начале действия, но несколько постаревшие, но не изменившие своим привычкам. Такие же любители посидеть с газетой за чашкой кофе.
Первый (перелистывая газеты)
- Нет! Вы посмотрите, что здесь пишут. Читает: «После женитьбы на Валентине Бродской Шагал делает витражи в Иерусалиме – в Еврейском университете, мозаики и гобелены в Израильском парламенте, расписывает плафон парижской Гранд-опера и Метрополитен-опера в Нью-Йорке, выставляется в Париже, Мюнхене, Гамбурге, Нью-Йорке, Токио, Киото. А в 1967 году – в связи с 80-летием выставляется в Цюрихе и Кельне. В 1969 в Ницце открывается Музей Шагала. Далее идут Ретроспективная выставка в Гран Пале в Париже. Потом – работа над мозаиками Иерусалиме. Затем - витражи в Цюрихе. Вновь мозаичное панно, но теперь уже для Музея в Ницце. Выставки в Будапеште. Витражи для Музея в Ницце!» Как вам - за три года в 85 лет!
Второй
-Читайте дальше – о том, что было к 90 и после… Поездка в СССР, выставка в Третьяковской картинной галерее, посещает Ленинград, осматривает в ГТГ свои композиции из Еврейского камерного театра в Москве, где также проходит его выставка, и передает в дар Государственному музею изобразительных искусств имени Пушкина 75 литографий.
Потом - в Берлине, Дрездене, Флоренции, Нью-Йорке, Женеве, Цюрихе, Стокгольме, Риме, Базеле. Исполнение витража для собора в Реймсе. Далее – витражи для Художественного института в Чикаго, для церквей во Франции и Великобритании».
Первый
- Это просто какая-то одиссея.
Второй
- Так и есть. «Одиссею» он тоже иллюстрировал, а заодно и «Бурю» Шекспира.
Первый
- И после всего этого вы скажете это человек?
Второй
- Очень состоятельный человек!
Первый
- То, что миллионер – это понятно. Вот и друзей – никого.
Второй
- А когда дружить, если столько работы! Я о другом. У кого еще такая работоспособность и жажда жизни в искусстве?
Второй (серьезно и утвердительно)
- У гения – между землей и небом, хотя такое раз в столетие случается.
Первый
- К счастью, и на земле он был отмечен.
Почетный гражданин Иерусалима (1973 г.). А французы так Большой крест ордена Почетного легиона дали.
Сцена 4
Сен-Поль-де-Ванс. Горы (Средиземноморские Альпы). Берег Средиземномного моря. Слышится умиротворенный плеск волн. Шагал с тростью. Он гуляет на берегу моря. Смотрит на окружающую природу. Подходит к стеклянному лифту. Нажимает на кнопку. Входит в стеклянный лифт, который в превращается в витражную синагогу Адассы – окном Биньямина. Витраж ярко вспыхивает. Выбрасывается лестница Иакова. Голос кантора. Шагал смотрит вверх. Хватается за лестницу, словно примеряя ее для себя. Потом отбрасывает трость и поднимается по лестнице. Голос кантора все громче. Достигает самой высокой ноты и неожиданно прерывается. Свет гаснет. Тишина. В полной темноте - оглушительный грохот лифта. Тишина. Пауза.
Голос за кадром
- 28 марта 1985 года, в Сен-Поль-де-Ванс, в возрасте 98 лет, скончался Марк Шагал. Лифт застрял в шахте – между землею и небом.
Звучит реквием, как в третьей части во время единения с Беллой.
Яркий свет. Витебск. Картины Шагала – все те, которые использовались в первом действии, петухами, коровами, скрипачами, влюбленными, так или иначе были задействованы в воспоминаниях в период депрессии депрессии. Фрагменты музыки юности, русской революции, Парижа 1920-х, нацистские выкрики, из одного окошка выглядывает Бялик, из другого с кистью Пэн, мать, отец, брат Давид и другие герои его жизни.
Шагал висит на лестнице Иакова. Подлетает Белла. Надевает ему крылья. Он неожиданно становится молодым. И они с Беллой, молодые, парят между землею и небом над Витебском и всем тем, что было связано с их любовью, вдыхавшей в искусство жизнь.
Звучит музыка – печальная, красивая, торжественная, высокая, как реквием и лирическая, как мелодия любви.
За кадром текст
С тобою я молод.
Даже если деревья начинают мне угрожать
И небеса – отдаляться, -
С тобой они становятся ближе, потому что ты, Белла, моя мельничка - в сердце моем.
И когда всякий шаг исчезает в траве,
И когда всякий шаг скользок, как по воде, -
Это значит, что я уже парю –
Парю в белой праздничной рубахе с тобой в нашей юности.
Раб у времени, я по жизни спешил, торопясь,
Думая, что нет у меня права не донести свой дар людям.
Но оказывается - это была любовь к тебе, которую я почему-то все время доказывал во всем,
К чему бы ни прикасалась моя рука, и она просто жила, как Агада.
Благодарю тебя, Иаков, за то, что ты дал мне свою лестницу, как сыну своему,
И позволил уйти из мира в миг, когда, оторвавшись от земли, я парю,
Как мечтал в дни своей юности, как радостью рисовал на картинах,
И ко мне летит моя Муза. Белла, Белла! Мы в юности вновь!
Все движется, летает. Потом через какое-то время застывает. Музыка обрывается.
Занавес.
На занавесе высвечивается круг. Тикают часы. Появляется мальчик с крылышками, нареченный Иаковом Шагаленок. Шагаленок снимает крылышки. Аккуратно кладет их на землю и удаляется. Ход часов останавливается.
Конец
Май-октябрь 2008
