Так рождаются и умирают, так живут и страдают, так борятся и побеждают те, кому на роду это написано. Даже своей смертью мой ЛГ олицетворяет полную и неизбывную победу добра над злом, правды над враньем, национального над интернациональным, патриотического над либеральным.
Все совпадения с реальностью в этом рассказе следует считать случайными.
1.
Один из удмуртских роддомов.
Дитё, что там скрывать, уродилось уродом.
Глазки маленькие, раскосые, язык большой, еле во рту умещается, ладошки с коротенькими пальчиками, тельце тщедушное. Зато башенный череп младенца крутел сократовским лбом, а разные по длине ножки истово и со скрипом сучили одна об другую.
Младенец, только родившись, не переставал орать будто резаный.
Родильнице – крупной мамаше – удмуртке с редкими, сожженными многолетними обесцвечиваниями волосами, долго не хотели показывать ребенка. На вопросы матери акушерка, пряча глаза, краснела и поглядывала в сторону молодой докторицы, принявшей роды.
В конце концов младенца поднесли.
Нянечка, передавая сверток маме - удмуртке, со вздохом сказала: "Уродец у тебя уродился, мамаша. Может откажешься?"
"В любой семье не без урода," – устало подумала родильница и обессиленно отмахнулась от старушке: "Нет. Одним больше - одним меньше. Видно Господу так угодно".
"Генечка", - взглянув на рыжую прядку, свисающую на сократовский лоб младенца, подумала мать и погладила его по головке своей еще слабой, но огромной, в рабочих мозолях рукой.
Младенец еще пуще засучил ножками, описался и сделал такую гримаску, что даже видавшей виды акушерке стало не по себе.
"Оссподи," - перекрестилась она и быстро ретировалась.
Так родился на свет Генечка Агавоньев.
2.
Генечка рос ребенком хилым, болезненным, но все серьезные болячки его как-то оставили, несмотря на то, что лаской и заботой родителей он был обделен.
Маленького роста, неказистый, большеголовый, с узкими глазками и кривыми, короткими ножками, напоминал он известный булгаковский персонаж, тот что читал вывески "Абыр".
Сходство усугублялось еще и тем, что ловил он по подворотням бродячих собак и кошек и, подвешивая за хвосты, истязал в подвалах, наслаждаясь истошным визгом животных.
Учился Генечка из рук вон плохо. Читать начал поздно, а письмо не давалось вовсе. Количество ошибок в его тетрадях зашкаливало даже в сравнении с самыми заядлыми двоешниками. Ни проблеска, ни надежды.
Одноклассники Генечку мало сказать не любили – просто ненавидели. Мальчик отвечал им тем же. Старшеклассники смеялись над его уродливым видом, неряшливостью и не раз избивали в школьном саду.
Но самое главное, что с детства болезненно переживал Генечка - это свое удмуртское происхождение.
Не раз глядя на свое "лицо" в разбитое зеркало в ванной комнате, он в бессильной злобе плакал и в кровь рвал заусенцы с грязных пальцев. Как же хотелось ему выглядеть "нормальным пацаном", а не безобразным рыжим "косоглазым удмуртом", как его дразнили сверстники.
3.
Как-то на уроке краеведения в школе со вспомогательным обучением, куда в конце концов перевели неуспевающего ученика, зашла речь о природе Удмуртии. Но как могла знать молоденькая новенькая классу учительница Сара Израилевна, что слово "Удмуртия" само по себе действовало на Генечку как валерьянка на кота.
Молодая симпатичная преподаватель, передвигая по карте кончик указки от реки Вятка к городу Воткинск, из раза в раз громким мелодичным голосом повторяла это ненавистное Генечке слово – Удмуртия.
Посреди урока мальчик не выдержал, выскочил из-за парты и истошно, разбрызгивая слюну, заорал :
- Сами вы удмурты! А я русский, русский, русский!
И истово забился "башенной" головкой об стену.
Надо сказать, что был у Генечки грубый дефект речи - "р" он выговаривал как Ленин – «г», а вместо "с" получалось у него «з».
Так и кричал он: "Зами вы удмугты. А я гузки, гузки, гузки!"
Молодая учительница однако не растерялась и, добежав до кабинета директора, вызвала неотложку.
Полгода провел Генечка Агавоньев в детском отделении Воткинской психиатрической больницы.
Зеркал там на его счастье не было, а врачи и медперсонал никогда в его присутствии не произносили слово "Удмуртия".
Жизнь в больнице Генечке казалась раем. Кормили не то что дома – от случая к случаю, а от пуза, три раза в день, не считая фруктов и молока, разрешали смотреть мультики и даже ломать игрушки, которых там было много красивых и разных! А еще Генечка нередко втихаря отвешивал подзатыльник дебилке Белке Шминцевой. И никто его не ругал, не бил, только давали еще одну пилюлю - белую.
Обычно-то он принимал коричневые сладковатые шарики с красивым названием "Аминазин". Они хорошо успокаивали периодически наплывавшую на Геню злость. Хотя потом он чувствовал какую-то вялость и желание поспать.
Кровать его была хоть и пружинная, но с хорошим матрацем и чистым бельем с надписями «Минздрав».
Сны ему снились сладкие. Он, Генечка - русский, высокий и статный, идет по улице, смотрит на мир огромными славянскими голубыми глазищами, а Белка Шминцева бежит за ним и кричит: "Геня, ты гузки! Гузки!"
4.
Всё было хорошо в больничке – и еда, и игрушки, и весело скачущее изображение черно-белого телевизора.
Но пришла пора выписываться.
Мамаша встречала сына у ворот больницы. В черном болоньевом плаще, с
двумя мальчиками – близнецами на руках, с торчащими из-под серого шерстяного платка забытыми на обесцвеченных волосьях бигуди, она чем-то походила на мокрую ворону с полураскрытыми крыльями.
Подбросив на правом бицепсе орущего на всю округу Эллиошку (это странное имя дал одному из новорожденных близнецов их алкоголик - папашка, сам себя почему-то требовавший величать Доном), маман положила сверток с ребенком на бетонную тумбу у забора и… с разворота хлестко отпустила Фенечке подзатыльник.
-За что?, - заныл было убогий малец, но вспомнив свой аминазиновый сон, в коем гордо шествовал по улицам Ижевска "голубоглазым русским" в черном кожаном плаще, сопливо всхлипнул и умолк.
Лежащий на холодном бетоне Эллиотт, морщинистая рожица которого была наполовину скрыта краем одеяла, глубоко вдохнул себя влажный осенний воздух и звонко, во все легкие, заголосил. Несмотря на молочный возраст, лицо Элиотта было уже отмечено патологической "печатью Блейлера». Он плакал, как будто чувствуя – именно за этими ржавыми воротами и придется ему провести всю свою сознательную жизнь.
Несмазанные ворота больницы противно скрипнули и наружу выскользнула еще одна экзотическая парочка.
Собственной персоной Белка Шминцева с отцом, по виду спившимся "до ручки" интеллигентом – шляпа с засаленной лентой по кругу, помятый воротничок когда-то белой рубашки, скособоченный узел галстука, мешки под глазами и сизый нос, перевязанная синей изолентой дужка роговых очков...
Вид у маленькой Бэлы, державшей папахена за руку, был не менее жалок и смешон. Бесформенная тушка семенящей девочки была облачена в грязно-коричневое, мешковатое, с чужого плеча пальто. Карнавальная, с мышиными ушами шапочка Микки Мауса с болтающимися под подбородком мохрящимися завязками и огненно - алые чулки с резинками выглядели на девочке столь нелепо, что будь у Генечки хоть капля чувства юмора, он бы расхохотался.
Мать близнецов, подбросив на левом бицепсе сверток со вторым исчадьем, тощим и бледным как сама смерть (папаша еще не придумал отроку имени), прошипела вслед семенящей Белке Шминцевой: "Нарожают алкаши уродцев, а нормальным людям уж и в дурку не попасть". Последние звуки материнского шёпота органично перешли в свист и младенец, похожий на смерть, вдруг начал громко и противно икать. Не обращая внимания на истошный ор и икоту близнецов, женщина в бигуди в последний раз подбросила на обоих бицепсах своих детей, а потом пролаяла зло, глядя на вылупившегося вслед оглядывающейся подруге Фенечку: "Ну, чего пасть-то раскрыл? Пшел рысью до дому, ур-род психицкий!"
А в ушах мальчишки почему-то звучало эхом: "Удмурт психицкий…"
Кулаки его резко сжались, рябь на щеках от перенесенной год назад ветрянки побледнела и "удмурт психицкий" в тот момент ясно понял: он отомстит! Отмстит жестоко и беспощадно. Он им всем покажет – и матери, и одноклассникам, и молодой еврейке – учительнице, и почему-то… Бэлке.
Будет, будет и на его "русской" улице праздник.
«Я гузки», - тихо, чтобы не услышала мать, прошептал мальчик и поплелся за матерью по грязной глинистой колее, не замечая ни развязанных шнурков на ботинках, ни хлюпающей в худой обуви ледяной воды, ни злых окликов матери ("Не отставай!"), ни заливистого ора мелкого, но уже вполне безумного Элиотта.
Он брел медленно, а некрасивое даже для ребенка его лицо озаряла злая ухмылка. И никто представить себе не мог, какие мысли зрели в ущербной головке рыжего Генечки.
5.
Воткинский рынок, можно сказать, скучал. Кутающиеся в шубы торговки в который раз обмахивали сторублевыми купюрами свой непокупной товар, но это не помогало.
Толстая молодая удмуртка, недавно прикупившая здесь место, привстав с табуретки, перебирала картошку, выискивая среди клубней гнилые.
Маленького роста человечек на кривых ногах, с редкой рыжей шевелюрой на несообразной туловищу огромной голове, одетый в черный потертый плащ из дешевого кожезаменителя, подошел к прилавку и посмотрел на продавщицу злым, тяжелым взглядом.
- Чего желаете?, - улыбнулась вежливо толстушка, - Картошечка свежая, прямиком с огорода.
Женщина не замечала, что соседи по прилавку смотрят на подошедшего к ней кто с улыбкой, а кто и с опаской.
- Гузки? – процедил сквозь зубы подошедший.
- Почему гузки? Гузки там, - махнула она рукой в противоположную сторону, где торговали курами.
- Ты гузки? – вновь процедил покупатель.
Толстуха растерялась, не зная что ответить.
Соседка по прилавку прошипела:
- Он тебя спрашивает – ты русская?
- А, так бы и спросил, а то «гузки, гузки». Удмуртка я, и родители мои удмур…
Не успела торговка договорить окончание «ты», как покупатель разъяренно заорал «я гузки!» и стал ожесточенно разбрасывать картофель с прилавка. На губах его выступила пена, клубни летели во все стороны…
Подбежавшие неизвестно откуда двое милиционеров, схватив хулигана за шиворот, потащили его в опорный пункт.
По дороге человек в плаще из кожезаменителя продолжал выкрикивать «гузки, гузки»…
*********
Собрав с полу разбросанный товар, удмуртка обратилась к соседям: «Чё он, местный сумасшедший, что ли?»
- Вроде того, - рассмеялась соседка по прилавку, переводившая ей вопрос Фенечки (а это и был наш герой), - Его здесь все зовут Гузки.
- Гузки?
- Ну да, он ведь и есть самый настоящий гузка, что, не видишь?
- Вижу-то вижу, а чего он?
- Вообще-то он больной, урод психический. Помешан на том, что он не удмурт, а русский. А на слово «удмурт» всегда реагирует вот так вот…
Да не мельтешись, бывало и хуже, - продолжала соседка, - В следующий раз отвечай ему: «Гузки». Это как пароль. Он и отвянет.
- Какой следующий раз? Его ж в милицию забрали.
- Ну да… Его менты лучше нашего знают. Справка у него из психдиспансера. Мать его жалко.
Соседка по прилавку вздохнула тяжело и прибавила:
- Хорошая женщина, работящая. Но народила уродцев от алкаша.
Тут подал голос мужик – мясник из-за прилавка напротив.
- Да, мать жалко. Я по соседству с ними живу. Работает тяжело – на рыбозаводе засольщицей. Двое малых близнецов у нее, такие же уродцы. В психбольнице они – невыписные. А самый старший был ничего мужик. Но недавно под машину попал. Грузчиком в продмаге работал. Попивал можно сказать в меру. Он единственный матери хоть какие-то деньги и приносил. А теперь…
- А муж-то ее где? – спросила толстуха.
- Муж - объелся груш. Доном себя звал. Спился напрочь, в ЛТП кажись умер. А этот, Геня - Шменя, только что школу для дураков закончил. Двадцать лет учили – ничему не выучили. Нацизмом бредит, телевизоров насмотрелся. Вон пальтецо себе где-то урвал черное, вместо «здрастьи» руку в фашистском приветствии вздергивает и щерится. И всем один и тот же вопрос задает: «Гузки?»
Мясник сплюнул зло и со всей силы ударил топором по лежащей на колоде коровьей башке…
6.
Генечку отпустили быстро.
Лишь часок посидел он в «обезьяннике» с татарином Хайруллой. Тот - мелкий воришка «форточник», сам из блатных. Ему с Гузки якшаться «западло». Генечка только задал Хайрулле первый вопрос «Гузки?», как схлопотал от татарина бланш под глаз.
«Хватит с урода», - сказал дежурному сержант милиции Альберт Максимов и открыл клетку.
Генечка с плачем вырвался на свободу. Сидя на лавочке под дождем, он долго всхлипывал и приговаривал: «Гузки я, гузки…»
Вдруг напротив сельмага остановилась блестящая черная машина. Хотя Генечка все большие машины считал «Волгами», но это была «Тойота».
Из чрева автомобиля вылезли двое –мужчина и девушка. В девушке Агавоньев с удивлением узнал Бэлку Шминцеву. За годы, прошедшие с того момента, как провожал он дебилку взглядом от больницы, та не очень-то изменилась. Такое же бесформенное тельце с танцующей на тонкой шейке головкой, гусиная походка и неосмысленное выражение на лице. Но прикид у нее был клёвый – бритая чуть не наголо шишкастая головка, яркая по-клоунски косметика, кожаная «косуха» с заклепками, черные слаксы, обтягивающие жирный зад и кривые икрастые ноги, сапоги-шпильки, резко контрастирующие с мясистым верхом обладательницы. Массивная белая цепь с черепом, покоящимся между пышных нараспашку из-под зиппера грудей, дополняла отпадную (для Генечки) внешность Бэлки.
- Лемке, - по-хозяйски обратилась Шминцева к тщедушному старику с белой прокуренной бородой, выглядывающему из машины, - жди здесь, старый, мы с Котиком купим пива.
Похлопав Лемке по щеке, она взяла под руку одетого в такую же как она «косуху» и обтягивающие ягодицы черные джинсы накачанного мужика по кличке Котик и, вдавливая чуть не по подошву каблуки в землю, зашагала к магазину.
Лемке, неприязненно взглянув на ягодицы Котика, прошамкал вслед что-то вроде «слушаюсь».
Геня же, сидя на лавочке, продолжал наблюдать за разворачивающейся перед ним сценой. С одной стороны, хотелось подойти и напомнить о себе дуре Бэлке. С другой, ему было стыдно. Бэлка помнила его сильным и русским, а тут – недороток с фингалом под глазом.
Тем временем баба в слаксах и Котик вышли из магазина, затарившись сумкой с позванивающими в ней бутылками.
Белка уверенно направилась прямо к парку, где сидел Генечка. За ней, вихляяесь, шествовал оказавшийся изрядно накачанным в бюсте Котик, а позади семенил старикашка Лемке.
Бэлка не узнала его.
Компания устроилась на соседней лавочке. Пиво пили прямо из горла.
- А всё же молодец наш Лемке, - похлопала старикашку по плечу Бэлка.
Из короткой беседы собутыльников Генечка понял, что все трое были членами неонацистской группировки в Нижнем. Мало того, Лемке «высокохудожественно» рисовал там плакаты русских наци, одним ударом изгоняющих из России «пейсатую гидру». По совместительству был Лемке заварсеналом (уж очень любил оружие) и… кассиром. Бэлка же, пару раз отдавшись любвеобильному старцу, сумела вскружить ему голову. Котик же, владелец той самой черной машины, гей и геронтофил, исполнил в группе обязанности «средства передвижения», когда Лемке с Бэлкой горбанули-таки нацистскую кассу. И чего не сделаешь ради любви… Образовался классический треугольник – Бэлка любила деньги, Лемке без ума от Бэлки, а Котик – от Лемке и денег…
Теперь они прятались на малой родине Бэлки в Воткинске от разыскивающих их нациков.
Уже смеркалось.
Мозг Генечки бурлил и плавился от возмущения. Из всего разговора Агавоньев точно понял, что эта троица горбанула кассу нацистов! Он всю жизнь хотел стать настоящим нацистом и русским, а тут …
«Короче, - подумал Геня, - я их всех урою!»
Встав с лавочки он подошел к троице и закричал во всю глотку: «Вы гузки?»
Бэлка посмотрела на нечто, подошедшее к их компании и тихо, как бы разговаривая с самой собой, произнесла:
- Котик, разберись.
Но пустая бутылка в руке старичка Лемке уже неумолимо направлялась к сократовскому лбу Генечки.
Бедняга лежал в придорожной луже, скорчившись, а вся троица во главе с подружкой детства нещадно избивала его ногами по лицу, по затылку, по животу, по печени… «Гузки» - шептало ускользающее сознание Агавоньева.
7.
Прошло три месяца.
Выписавшийся из травматологического отделения Ижевской областной больницы Генечка почти ничего не соображал. Он едва говорил, а точнее шептал иногда странные слова, которые врачи относили к последствиям тяжелой контузии головного мозга.
Прямиком из больницы перевезли Генечку в Воткинский дом инвалидов. Продавленная койка с комковатым матрацем, пахнущие мочой простыни и одеяла, утка под кроватью – вот чем ограничивался мирок Гузки теперь. Никто его не посещал. Когда в комнату, где он жил, переводили нового пациента вместо умершего, Генечка шепотом спрашивал: «Гузки?»
Со временем (спасибо врачу с музыкальной фамилией Григ) он все же начал неуверенно ходить с палочкой и даже иногда контролировать естественные отправления.
И еще одно воистину чудо случилось с Генечкой. Получив в подарок от благотворителя (из Израиля) компьютер и оплаченный на три года вперед интернет, начал Гузки пописывать. Подписывался обычно «Генечка Агавоньев» или «Самый честный пасквилянт».
Выставлял он по большей части скопированные из разных источников в Интернете неонацистские или натисемитские статейки, но главным его коньком были жалобы и пасквили… Да-да, жалобы и пасквили. Это был его наилюбимейший жанр.
Набравшись смелости, написал он и жалобу нацистам Нижнего и на избивших его в парке Бэлку, Лемке и Котика…
Заключение.
Через неделю нашли Генечку висящим на дереве в саду приютившего его в последние годы Воткинского дома инвалидов.
Так закончилась жизнь и борьба Генечки Агавоньева, прозванного знающими его Гузки.
